– У меня для тебя тоже кое-что есть. – Я почувствовала прилив тепла, сладостный трепет от этого подарка.

Я вытащила из рукава губную помаду и повторила жест Робин. Она взяла тюбик, достала из кармана зеркальце – как она стянула его, я даже не заметила – и на ходу провела темной помадой по губам. Встречные прохожие с трудом обходили ее, недовольно ворча что-то под нос.

– Ну, как я выгляжу? – спросила она, поворачиваясь ко мне и выпячивая губы.

– Неотразимо, – сказала я. И это была правда. По крайней мере, в моих глазах.

Робин вцепилась мне в плечо и демонстративно запечатлела сочный поцелуй на моей щеке.

– Теперь и ты неотразима, – ухмыльнулась она, помада размазалась по зубам и вокруг губ.

От меня, кажется, ожидали веселой улыбки, но я не смогла ее выдавить: все никак не удавалось прийти в себя. Не в силах выговорить ни слова, ничего не видя вокруг, я брела рядом с Робин, а она щебетала что-то про лекции, домашние задания, которые она отказывалась выполнять («Из принципа», – говорила она, но в чем состоит этот принцип, не объясняла), и одноклассниц, которых она на дух не переносила. Их преступления представлялись мне уроками на будущее – тем, чего не следует ни говорить, ни делать.

Оглядываясь назад, все это кажется смешным. Но хотя за минувшие с той поры десятилетия и я влюблялась, и в меня влюблялись, ничто не может сравниться с восторгом тех первых недель общения с Робин.

Я хотела знать про нее все до мелочей, и она отвечала мне тем же. Мы обе ощущали нервные окончания друг друга; сидя под деревьями, роняющими красные, полыхающие на осеннем солнце листья, мы делились секретами прожитых лет, большими и маленькими. Проходя мимо выцветших объявлений, желтеющих на электрических столбах и деревьях, я, бывало, вспоминала Эмили Фрост, и на языке у меня вертелся невысказанный вопрос: «Может, это из-за нее я так нравлюсь тебе?» Но я гнала эту мысль, заставляла себя забыть чужое лицо, объясняя интерес ко мне моей собственной персоной, придумывала новые темы для разговора, новые секреты.

Сейчас я, кажется, неспособна испытать чувства столь яркие и безумные. А может, это всего лишь один из признаков старения. Ощущения теряют остроту, утрачивают непосредственность. И все же, вспоминая Робин и те дни юности, когда наша дружба только начиналась и была полна неожиданностей, я ощущаю комок в горле, слышу отзвуки тех сумасшедших дней, когда мы, спасаясь от непогоды, ныряли в какую-нибудь продуктовую лавку, или ели по очереди мороженое из одного стаканчика, или, прогуливаясь по променаду, посмеивались над увядшими дамами и орущей во весь голос ребятней, казавшейся нам настолько глупой, стоящей настолько ниже нас, что не заслуживала даже презрения; когда курили самокрутки и прятали окурки в песок и под ноги нам попадались останки лета – консервные банки и осколки битой посуды; когда мы пили прямо из горлышка приторно-сладкие коктейли в стеклянных бутылках, поддевая металлические крышечки об ручки разрисованных надписями автобусных сидений. Любой вдох-выдох, любой миг таил в себе обещание неведомого, запретной сладости греха – просто потому, что это был наш миг, наш собственный бесстрашный мир, потому что это была звезда, готовая взорваться и извергнуть свет в окружающую тьму.

В тот день, когда мы, болтая, прогуливались по пристани и закатное солнце перекрашивало море в багровые тона, ничего подобного вообразить я не могла. Я услышала знакомый голос, обернулась и увидела, что к нам приближается Ники. Робин застонала, и я стиснула ей руку.

– Ш-ш-ш, – прошипела я, чувствуя, как с приближением Ники у меня разгораются щеки, словно меня поймали на лжи. Я рассказала Робин о полученном приглашении – честно говоря, это была попытка вызвать ее ревность, только вот эффект оказался прямо противоположным: Робин заявила, что мне сильно повезло и помощь подоспела вовремя; в голосе ее безошибочно угадывались злоба и ненависть к Ники.