При первой же возможности я ускользнул с баррикады и пошел домой.

Жена с дочкой так и сидели под лестницей. Изобель была сама не своя от страха: лицо бледное, без кровинки, зрачки расширены, речь невнятная. Салли чувствовала себя немногим лучше. Они путано и сбивчиво рассказывали, что им пришлось пережить, хоть и опосредованно: взрывы, крики, стрельба, треск и запах горящего дерева. Приготовив им чаю и разогрев еды, я пошел смотреть, какой ущерб был нанесен дому.

К нам в сад залетел коктейль Молотова и спалил сарай. Все окна с этой стороны были разбиты или растрескались, в стенах обнаружились дыры от выстрелов. Пока я изучал их, в оконный проем влетела еще одна пуля и чуть не попала в меня.

Я опустился на четвереньки и подполз к окну.

Наш двор и сад примыкал к домам на соседней улице. Приподняв голову над подоконником, я увидел, что сгорели меньше половины из них. Внутри некоторых мелькали силуэты – какие-то люди обшаривали комнаты. В саду, пригнувшись за забором, стоял невысокий мужчина в замызганной одежде. Это он стрелял в меня. Пока я наблюдал за ним, он выстрелил снова – на этот раз в дом по соседству.

Когда Изобель и Салли оделись, мы взяли чемоданы, уже неделю как собранные, и я погрузил их в машину. Пока жена методично запирала все двери и шкафы в доме, я захватил документы и деньги.

Вскоре мы уже были у баррикады. Там нас остановили.

– Куда это вы собрались, а, Уитмен? – спросил один из дружинников – Джонсон, с которым я ходил в патруль три дня назад.

– Мы уезжаем, – ответил я. – Поедем к родителям Изобель.

Джонсон сунул руку в окно и, не успел я ее перехватить, выключил зажигание, а потом забрал ключ.

– Мы никого не выпустим, – сказал он. – Если все сбегут, они же полезут сюда, как тараканы.

Подошли еще несколько мужчин. Изобель сжалась. Салли сидела сзади, и я старался не думать о том, каково сейчас ей.

– Здесь оставаться больше нельзя. Наш дом выходит окнами на ту улицу. Времени нет: не сегодня-завтра они пойдут сюда через сады.

Соседи стали переглядываться.

– Нам нужно держаться вместе. Иначе никак, – упрямо твердил Джонсон, чей дом находился на противоположной стороне.

Изобель наклонилась к моему окну и умоляюще посмотрела на Джонсона.

– Прошу вас, – сказала она, – подумайте о женщинах и детях. Неужели ваша жена хочет тут оставаться?

– Времени нет, – повторил я. – Вы же знаете: стоит африммам занять какую-нибудь улицу, через несколько дней они захватывают весь район.

– За нас закон, – подал голос кто-то из соседей, указывая на солдат по ту сторону баррикады.

– Закон тут ни за кого. А баррикаду можете разбирать – толку от нее больше нет.

Джонсон отошел от машины и обратился к одному из собравшихся. Это был Николсон, из числа руководителей нашей дружины. Они перекинулись парой фраз, и Николсон сам подошел ко мне.

– Никуда вы не поедете, – сказал он непререкаемым тоном. – Никого не выпустим. Так что, Уитмен, отвози своих домой и становись дежурить на баррикаду. Другого выхода у нас нет.

Он бросил ключ, тот упал на колени к Изобель. Она передала его мне. Я взялся за ручку и поднял стекло до упора.

– Ну что, рискнем? – спросил я, заводя машину.

Она посмотрела на окружавших нас мужчин, на баррикаду, обмотанную колючей проволокой, на вооруженных солдат, стоявших на шоссе, и ничего не ответила.

Салли заплакала.

– Папа, я хочу домой!

Я развернулся и медленно поехал к дому. Где-то по пути мы услышали женский крик. Я взглянул на Изобель. Она зажмурилась.

У дома мы остановились. Он казался таким родным, таким уютным, но из машины никто не вышел. Я не стал глушить двигатель – это было бы все равно что признать поражение.