Лев Давидович промолчал.

Да и никто в данном расширенном заседании Политбюро не мог на это ничего ответить. Женщины пеклись о семье. И тут ничего не поделать. Пока, во всяком случае. Конечно, хватало и всяких дивных особ вроде Александры Коллонтай и прочих безумных баб с отъехавшей крышей. Но их наблюдалось немного, и погоды в общественном быту они не делали. Во всяком случае, в масштабах всей страны, которая продолжала жить вполне себе патриархальным устоем и ценностями. Сломать которые в обозримом будущем не виделось реальным, несмотря на все усилия[10]…

А ведь это Михаил Васильевич еще не коснулся польских крестьян и прочих. А мог. В теории. На практике же о подобных вещах в этом коллективе следовало помалкивать. Дело в том, что Ленин, дабы удержать большевикам власть, после Октября легко шел на самые отчаянные компромиссы, не обращая внимания на последствия таких поступков. И на смычку с националистами имперских окраин, и на декорирование правых идей красными фантиками, и на признание уголовников классово близкими, и на многое другое. И на то имелись очень веские основания. В первую очередь, конечно, это баланс, так сказать, электоральных сил. Ведь в Российской Империи тех дней проживало свыше девяноста процентов крестьян. А они, по оценкам самого же Ленина, являлись носителями правых, мелкобуржуазных взглядов[11]. Чтобы «купить» их поддержку, он пошел в свое время на так называемый черный передел – когда всю землю отобрали у старых владельцев и поделили среди крестьян. Отдав в собственность.

Хорошее дело?

Конъюнктурное. Крестьяне реализовали свою старинную мечту. Но какой ценой? Крупный производитель на селе пропал. А мелкий выращивал то, что считал нужным. То есть, еду. Для себя и на продажу. Все остальное ему неинтересно. Из-за чего практически пропало сельхозсырье для фабрик, став дефицитом. Что вынудило правительство закупать его за рубежом[12]. Это ударило по ценам на готовую продукцию и, как следствие, сказалось на доступности ее для крестьян. Вкупе с низкой эффективностью мелких крестьянских хозяйств это привело к существенному снижению уровня жизни селян. По сравнению с 1913 годом. И польским крестьянам, которые видели только вершину айсберга, Советский Союз нравился ничуть не больше, чем их же пролетариям.

Цирк?

С конями. В яблоках. Да с клоуном, идущим по кругу вприсядку. Но такова борьба за власть. И большевики в ней ничего нового не изобретали.

Апогеем идеологических противоречий стал НЭП, внедренный в 1921 году. В котором коммунисты уступали еще сильнее, давая свободу не только крестьянам-землевладельцам, но и капиталистам торгово-промышленного толка. Ограниченную. Но свободу. Что вступало в полное и решительное противоречие с идеологической программой партии и ее политическими целями. Например, в отношении частной собственности. Однако иначе было нельзя. Просто потому, что в молодом советском государстве реальная, а не на словах, поддержка левых не превышала 3–4 % от всего населения[13]. Вот большевикам и приходилось мимикрировать, помещая в левую скорлупу правые идеи самого разного толка.

На выходе у них рождался натуральный сюрреализм, безумно напоминающий химеру. С трибун кричали об одном. Делали второе. А хотели третье. Что, как несложно догадаться, порядка и здравости экономике не добавляло. Ведь экономика любит тишину и прозрачные правила игры, а не вот это все.

– И сколько вам нужно времени на подготовку? – после затянувшейся паузы спросил Зиновьев, бывший, среди прочего, председателем исполкома Коминтерна в те дни.

– Для подготовки к разгрому вооруженных сил Польши?