Спать было прохладно.

Всю ночь противник бомбил, очевидно, Краснодар, до которого отсюда 60 км.

Передовая линия отсюда в 15–20 километрах, под станицей Абинской97. Это следующая станица за Холмской по направлению к Новороссийску. Три недели наши войска пытаются ее взять, и ничего не получается.

Немец оттянул сюда войска из Краснодара и всего края и упорно держится за рекой, создав мощную оборону. 9 и 10 марта наша артиллерия и авиация, а также «Катюши»98 совершенно разбили и сожгли станицу, однако продвинуться вперед удалось только до водного рубежа ценой огромных потерь.

Вечер. Еле мерцает коптилка. Болит укол от тифа. Мучает желудок. Есть нечего. Выдают 300 гр. муки и 170 гр. немолотой кукурузы, да 20 гр. масла – вот суточный паек. А кукурузу мне нельзя кушать. В соседней хате хозяйки мелют кукурузу и, чтобы легче было, поют песни.

Во дворе холодно. В комнате тоже холодно, не топлено. У меня на душе грустно. Вспоминается стихотворение: «Мне грустно на тебя смотреть»99.

Сегодня написал рапорт командиру дивизиона о съеденных в Калужской 16 банках консервов. Не знаю, какая последует резолюция. Говорят, что я имел право съесть только 5–6 банок по норме. Смотря под какое настроение попадет этот рапорт. Он может быть утвержден, может получиться и так, что командир росчерком пера направит меня в маршевую роту или отдаст под суд. Сегодня его нет, и я жду его возвращения с неспокойной душой.

В нашей комнате весь день делали противотифозную прививку. Бойцы свое обмундирование складывали на мою постель, а младший лейтенант Пакелия даже спал на ней. Боюсь, что там теперь полно вшей, которых я ужасно боюсь.

В Северской я прочел повесть полковника Ванды Василевской «Радуга»100, в которой рассказывается, как немцы взяли село и там бесчинствовали, и как это село освободила Красная Армия. Герой – капитан Курт, его русская любовница Туся, которую впоследствии застрелил ее муж, пришедший занимать это село, беременная партизанка, у которой капитан Курт потом расстреливает родившегося несколько часов назад сына, изнасилованная девушка и другие советские люди, стонавшие и страдавшие под немецким игом.

У Дюжевых, в Пашковской я оставил свой дневник, начиная с августа 1942‑го и по 27–2–43. Одну большую тетрадь, одну маленькую и один перерез алфавита101. Там были и некоторые стихи. Боюсь, что Тая не сумеет их сохранить, хотя я предупредил ее, что она отвечает за них своей жизнью.

15 марта 1943 г.

Мне снилось, что в каком-то магазине, где торговал Иван Гринев, я с Марийкой отмеривал от огромного куска мануфактуры102 себе на костюм. Я заметил, что в ткани были сделаны карманчики и в них запрятаны мужские и дамские часы, как я понял на ощупь, запонки, которые я видел, и, кажется жемчуг. Я чувствовал, что это проделки Гринева, и, зная, что он мне должен, все это забрал себе в карманы, не глядя, и сгорая от любопытства посмотреть, что же такое я взял. Потом оказалось, что эта мануфактура больше подходила Марийке на платье, и я на нее примеривал, и видел, что платье будет хорошее – темно-синее со светлой искрой. Магазин был какой-то пустой в полуразрушенном городе. Ожидались немцы.

Затем я тщательно рассматривал свои английские военные ботинки и видел, что в них совершенно оторвались подошвы, и на одном даже каблук. Перед со стелькой были прорезинены, и я удивлялся, почему же ботинки текут. Я думал, что ботинки будет легко починить, стоит только пришить подошвы, и они снова будут хороши. Потом я ехал в лодке с какими-то людьми по огромной реке или по морю. Не помню, была ли там Марийка, и вообще не помню подробностей этого плавания.