Пули со свистом вонзались в землю между нами. Я запутался в кустарнике, а слева лопотал автомат. Еле выбрался и сейчас же стал помогать нести раненого.

Наконец стрельба прекратилась. Мы поспешали вперед, выслав дозоры вперед и на фланги. И вот когда достигли линии обороны, оказалось, что нет Матвиенко.

Вырубили колья, из палатки сделали носилки и несли раненого всю дорогу – километров 20. Он вначале легко стонал, потом стал сильнее, потом стал ругаться, что его сдавливают носилки, затем стал просить наган, просить, чтобы его добили. Донесли до Крепостной его в 5 часов утра и, совершенно измученные, оставили его в первой же хате, чтобы потом на подводе перевезти в госпиталь. Возле него оставили сестру Терещенко и Тому. Терещенко перевязала его еще на поле боя. Утром его перевезли к командиру. Сегодня я его видел. Он чувствует себя гораздо лучше и, безусловно, останется жив. Завтра его отправляют в госпиталь.

Мы, добравшись до квартиры, сейчас же повалились и спали до 2 часов дня. Сегодня я и мои товарищи чувствуем себя больными и разбитыми.

Вернулся Матвиенко (он сбился с дороги и вернулся позже нас). Он сообщил, что наше отступление пытались перерезать немецкие автоматчики и человек 25 конницы. Это они стреляли с фланга. Но мы своевременно спрятались в лесу. Если бы мы замедлили свой обход минут на 10, мы бы попали в окружение, и вряд ли кому из нас пришлось спастись.

Салов с девушками и подрывниками ходил по другому заданию. Удачно. Девушек Галкину и Семыкину перебросили в тыл, чтобы они добрались на родину (в Ейск) и следили, что там делается.

Потом минировали дорогу. На минах подорвались две машины.

Я пытаюсь припомнить, какие у меня были чувства во время боя, и не могу. Все превратилось в какое-то механическое действие. Я механически пробирался вперед, механически стрелял, механически бежал назад и пригибался от автоматных пуль. И вот только теперь начинаю приходить в себя и вздрагиваю от всякого звука, а выходя ночью во двор, думаю, что и на меня могут бросить так же гранату, как на немецкого часового. Ложась спать, мы все невольно держим себя наготове и говорим, что немцы и казаки могут сделать такой же налет, как и мы. Мы вдали от всего отряда, и наша квартира крайняя. Это усугубляет безнадежное настроение. Я уже перестал думать о том, что останусь жив. Жизнь висит на волоске, и в любую минуту можно погибнуть. Ребята ушли к девчатам в станицу, считая, что все равно теперь жизнь пропащая. А меня не тянет. Я пишу, вспоминаю Юру, может быть, ему придется читать эти записи, если он останется жив, вспоминаю маленькую и большую Тамару и Лиду. Может быть, и они прочтут мой дневник, если они живы и если он попадет к ним.

Мое настроение высказано в стихах, которые я написал перед выходом на операцию. Стал искать стихи и не нашел, к своему ужасу. Они у меня были на маленьких бумажках в боковом кармане в рубашке. Неужели я их скурил? Или они выпали, когда я вытряхивал рубашку и разбил часы, вылетевшие из кармана, где находились стихи? Прямо ужас! Припоминаю одно из них:

Предпоследнее четверостишие не запомнил. Какая жалость.

Я их не нашел. Оказалось, что эти у меня выпали из кармана, их нашла Томочка, положила на окно, а Миша их скурил. Третье стихотворение я припомнил только половину, остальную половину сочинил вновь: