– Что случилось? – спросил он. – Ты нормально себя чувствуешь? Что-то не так или что?

– Я вернусь через секунду.

Она вышла, не спросив, куда идти, словно уже бывала в «Сиклерз» и знала, где здесь что.

Лэйн, оставшись один за столиком, курил и экономно прикладывался к мартини, чтобы растянуть его до возвращения Фрэнни. Было совершенно ясно, что чувство довольства, испытанное получасом ранее оттого, что он был в правильном месте с правильной девушкой или правильно выглядевшей девушкой, совершенно пропало. Он взглянул на шубку из стриженого енота, кривовато висевшую на спинке стула Фрэнни – ту же шубку, что обрадовала его на платформе одним тем, что он был с ней так близко знаком, – и проникся к ней безоговорочным недовольством. Складки на шелковой подкладке не пойми почему раздражали его. Он отвел взгляд от шубки и уставился на ножку своего бокала мартини со смутной тревогой, как человек, безвинно ставший жертвой заговора. В одном он был уверен. Начало у выходных получалось чертовски курьезным. В следующий миг он поднял взгляд от столика и увидел в другом конце зала одного знакомого – одноклассника с девушкой. Лэйн чуть приосанился, чтобы не выглядеть несчастным бедолагой, и придал лицу выражение мужчины, чья девушка просто ушла в уборную, оставив его, как это свойственно девушкам, наедине с собой, так что ему оставалось только курить и скучать, предпочтительно скучать со вкусом.

Дамская комната в «Сиклерз» почти не уступала столовой размерами и в известном смысле – удобствами. Когда Фрэнни входила туда, при входе никого не было, как, вероятно, и внутри. Она немного постояла – так, словно ожидала некоего рандеву, – в центре кафельного пола. Теперь над бровями у нее выступили капельки пота, она ловила ртом воздух и была еще бледнее, чем в столовой. Она вдруг шмыгнула в самую дальнюю и уединенную на вид из семи-восьми кабинок – ей повезло, что там не требовалась монетка, – закрыла за собой дверь и не без трудностей задвинула щеколду. Не обратив никакого внимания на интерьер, она присела. Она стиснула колени, словно пытаясь стать меньше, компактнее. Затем прижала руки, вертикально, к глазам и сильно надавила основаниями ладоней, словно пытаясь парализовать зрительный нерв и утопить все образы в черной бездне. Вытянутые пальцы, хоть и дрожали, а может, как раз поэтому, выглядели необычайно изящными и нежными. Она застыла на какое-то время в такой напряженной, почти эмбриональной позе и расплакалась. Она проплакала пять минут. Она плакала навзрыд, не пытаясь подавить чувство горя и потерянности, издавая все те судорожные горловые звуки, какие издает ребенок в истерике, когда воздух рвется наружу, минуя полуопущенный надгортанник. Тем не менее, когда она наконец перестала, она перестала враз, без болезненных, режущих спазмов, обычно следующих за отчаянным приступом плача. Она перестала так резко, словно у нее в уме внезапно сменилась полярность, вызвав немедленный умиротворяющий эффект во всем теле, так что на заплаканном лице исчезли почти всякие эмоции. Она подобрала с пола сумочку, открыла ее и достала книжечку в салатовом тканевом переплете. Положила ее себе на колени – почти на самые коленки – и хорошенько всмотрелась в нее, словно лучшего места для салатовой книжечки и быть не могло. Затем взяла книжечку, подняла к груди и прижала – на миг, но крепко. Затем убрала в сумочку, встала и вышла из заточения. Она умылась холодной водой, вытерлась полотенцем из стопки над раковиной, накрасила губы, причесалась и вышла из уборной.

Шагая через зал к своему столику, выглядела она сногсшибательно, как и положено выглядеть девушке в режиме