В начале февраля 1947 года Нэнси Синатра узнала, что беременна.

Фрэнк ликовал. Нэнси настроения мужа не разделяла. Она уже давно не доверяла Фрэнку; она даже не знала, хочет ли оставаться его женой. Но и до того, чтобы прекратить борьбу за Фрэнка, Нэнси пока не дозрела. Она не сомневалась только в одном: незачем рожать третье дитя в браке, который (как Нэнси теперь была склонна думать) прогнил до самого основания. И вот Нэнси заявила мужу, что намерена сделать аборт.

Фрэнк был неважным отцом. Конечно, он любил дочку и сына, но дети не получали достаточного внимания. В свободное время Фрэнк показывал себя с лучшей стороны – играл с детьми, кормил их, развлекал и смешил. Несомненно, они его обожали. Однако, к сожалению, время для малышей у Фрэнка находилось нечасто. Даже дома он был по большей части занят работой. Сам он не обольщался насчет своих отцовских качеств – ни мысленно, ни на словах. Фрэнк достаточно знал себя – впрочем, как и его дети. Нэнси давно смирилась, но «смирение» не значит «довольство». Чем больше они с Фрэнком обсуждали «детский вопрос», тем сильнее было желание Нэнси прервать беременность.

Фрэнк имел собственное мнение относительно абортов, даром что его мать сама проводила такие операции. Фрэнк этого всю жизнь стыдился, всю жизнь помнил, как к нему относились в Хобокене после ареста Долли. Поэтому намерение жены прервать беременность казалось ему отвратительным. Он умолял Нэнси переменить решение. Говорил, что они с ней всё обсудят во время поездки на Кубу. Однако Нэнси на Кубу не хотела – по крайней мере с Фрэнком. Она лишь согласилась встретить мужа на обратном пути, в Акапулько.

– Ты этого не сделаешь, пока я в отъезде, – сказал Фрэнк.

Прозвучало как приказ. Впрочем, к тому времени Нэнси приказам Фрэнка уже не подчинялась.

Она его поцеловала на прощание. Фрэнк отправился своей дорогой, а Нэнси – своей. Прямиком к врачу.

– Это было очень трудно, – позднее говорила она своей младшей дочери Тине. – Но я знала, что поступаю правильно.

Одиннадцатого февраля 1947 года Синатра вместе с братьями Фьячетти прилетел в Гавану и поселился в отеле «Националь». Понадобилось целых два дня, чтобы до Фрэнка дошло: все эти люди, жаждущие получить его автограф, – самые настоящие преступники.

Даже годы спустя друзья Фрэнка категорически отказывались давать интервью о поездке в Гавану. Тем не менее они отлично помнили то, что Фрэнк им рассказывал в частном порядке. По собственному признанию, Фрэнк, вздумав поглядеть на криминальный мир изнутри, нашел его чуть более криминальным, чем ожидал. Однако ретироваться было поздно – да и гордость мешала. Не желая выставлять себя неблагодарным трусом, Фрэнк решил, раз уж его занесло в самую середку мафиозного клубка, остаться и получить удовольствие. И он остался, и получил удовольствие – в частности, от игры в казино, скачек и вечеринки со Счастливчиком Лучано. О том, как воспримут такое поведение поклонники и критики, Фрэнк вообще не думал. Неужели он действительно был столь наивен? Едва ли; но такова его версия… которой он твердо придерживался.

В книге Мартина А. Гоша приведены слова Лучано: «Фрэнк был славным малым, мы все им гордились. Еще бы – тощий хобокенский мальчишка, а голосина такой, что до самых вершин его вознес. Вдобавок Фрэнк – итальянец на сто процентов. Помню, он пел для ребят прямо в отеле. Всем ужасно нравилось. В свое время, когда требовалось посодействовать ему материально, добавить популярности, ребята выложились. Фрэнк работал на бенд Томми Дорси, получал около ста пятидесяти баксов в неделю, а ему нужен был пиар, одежда, разные музыкальные прибамбасы. Это денег стоит, штук пятьдесят – шестьдесят. Я дал добро, и деньги были выделены из нашего фонда. Правда, некоторые ребята еще от себя добавили. За счет этого Фрэнк стал звездой, а в Гавану приехал, чтоб меня уважить и остальных ребят».