– Rebelle[35], – коротко бросил его отец, но с нежностью в голосе.

Родители Магали в честь Рождества обменялись поцелуями под омелой. Они подарили друг другу особые подарки, которые снились им в долгие месяцы разлуки. Любовь их всю жизнь проявлялась урывками, когда обстоятельства позволяли им оторваться от дел. Мать начала поговаривать о поездке в Штаты с отцом на несколько месяцев, пока лавандовое хозяйство пребывает в зимней спячке.

– Взгляните-ка на мою маленькую parisienne[36]! – воскликнула Стефани, обернувшись к дочери и разглядывая ее модный столичный наряд. – Да, Магали, ты неизменно подтверждаешь мое мнение. Я всегда говорила, что ты умудряешься чувствовать себя как дома в любом месте.

На лице отца отразилось смешанное выражение гордости и тоски. И эта тоска камнем легла на грудь Магали. С самого рождения дочери Стефани во всех поездках возила Магали с собой. Иначе и быть не могло. Но эти постоянные и болезненные расставания, вероятно, нанесли неисцелимую рану их отношениям.

– Ты всегда была очень способной и сильной, – с грустью произнес отец.

Женевьева и Эша, пристально посмотрев на обоих родителей, обменялись понимающими взглядами. Они ничего не сказали, но чуть позже Женевьева незаметно сунула ей шоколадную ведьмочку, а Эша заботливо принесла чашку чая. Может быть, эти женщины действительно познали законы магии, или магия сама собой естественно внедрилась в их жизни, но, откусив немного от помела ведьмочки и глотнув чаю, Магали почувствовала прилив сил.

Она привезла с собой подаренную ей коробку пирожных и подавляла в себе искушение выставить их на стол в качестве особого угощения в конце праздничной трапезы. Но пока ее дед откупоривал бутылки сотерна, чтобы подать это вино к фуа-гра, она, прихватив подарок, незаметно выскользнула из дома и прошлась по их уснувшему на зиму лавандовому полю. Его притягательные силы пребывали в сонном состоянии, и их влияние на ее мать ослабело. Всякий мог бы сравнить ее честолюбивого, непоколебимого и при этом мягкосердечного отца с божественным Аидом, способным удерживать ее мать в своем мире только четыре зимних месяца в году.

Холодный ветер разносил вокруг ослабевший запах дремлющих розовато-лиловых растений. Поежившись в теплой куртке, Магали открыла крышку и заглянула в коробку. В ее сознании неожиданно швельнулась мысль, что она может незаметно взять одно-единственное пирожное прямо здесь, под темным звездным небом, где никто ничего не узнает, и уж тем более этот несносный хвастун Филипп.

Но внезапно их красота, сонное забытье лавандовых полей и тоскливый взгляд отца слились в ней в ощущение неведомой прежде дикой ярости, и, швырнув коробку на землю, она принялась неистово топтать ее, точно ребенок в приступе капризного раздражения, и успокоилась лишь тогда, когда от подарка остались втоптанные в грязь половинки картонной упаковки и раздавленные липкие сладости.

Отчего-то она надеялась, что эта вспышка бешенства вернет ей утраченное спокойствие и уверенность в себе, однако надежда не оправдалась.

Скорее случилось нечто противоположное. После такого варварства в ее душе словно бы появилась странная трещина, и ей никак не удавалось восстановить свою целостность.

Подали фуа-гра, и Филипп как раз разливал по бокалам сладкий сотерн, как внезапно почувствовал мучительную боль, будто острые каблучки сапожек разбили его сердце на мелкие кусочки и втоптали их в землю. Его рука напряглась и так сильно сжала бутылку, что побелели костяшки пальцев. Ноэми, отвлекшись на мгновение от материнской поглощенности брыкающимся в ее животе ребенком, подняла глаза на брата.