Мы смеёмся.

– Матчек, при всем моем уважении к тебе, – говорим мы, – я считаю, что драгоценности, замки и ключи надо оставить профессионалам.

– Уважение. Конечно. – Он складывает руки на груди. – Ты считаешь это игрой. А помнишь нашу первую встречу? Я говорил, что для меня это не игра.

Да, мы уже встречались раньше. Но как бы мне хотелось, чтобы ты об этом забыл.

– В таком случае, почему же я всё время выигрываю? – спрашиваем мы.

Один из нас – я уже не могу точно определить, кто именно, – активирует аварийный протокол. Остальные сущности самостоятельно ликвидируются, наполняя шумом белизну вира. Программная оболочка, хранящая мой разум, рассеивает своё содержимое мыслевихрями и запускает их с «Дающего бессмертие» на другие районные корабли. Я прыгаю по коммуникационной сети Соборности, перелетая с одного узла на другой, раскалываюсь, сливаюсь и разбрасываю принесённые в жертву частицы. Чены упрямо и неустанно преследуют меня. Но это не имеет значения. Ещё несколько миллисекунд, и я доберусь до одного из своих спасательных судов – красивых «Лебланов», построенных в «Ганклубе» зоку, уже разогревших двигатели Хокинга, чтобы унести меня отсюда со скоростью света…

И вдруг начинается самоликвидация районов. Фотосфера расцветает вспышками антиматерии, сжигающей мои мосты, уничтожающей миллиарды гоголов, и всё ради того, чтобы изолировать меня, словно вредоносный вирус. Уничтожение распространяется со скоростью лесного пожара, и вот я остаюсь в одиночестве.

Я пытаюсь скрыться в процессах небесной тверди, превращаюсь в медленное реверсивное вычисление. Но всё напрасно: они меня выследили. Чены и творцы окружают меня, мельтешат вокруг, словно лилипуты перед Гулливером, и хватают меня.

А потом появляются невидимые раскалённые скальпели для разума.

Они разрезают меня на части. В первую очередь лишают метамозга – способности модифицироваться, формировать нейронную ткань. Я обездвижен, мёртв, не имею возможности менять облик по своему желанию, взят в плен. Но они позаботились о том, чтобы оставить мне осознание утраты.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

Голос задаёт вопросы.

Я не отвечаю и умираю.

В конце концов лезвия добираются до тайника, построенного мной самим много-много лет назад. В голове вспыхивает пламя и уничтожает мои секреты.

И вот я, полностью обнажённый, оказываюсь в стеклянной камере. Мозг, лишённый усовершенствований, гудит от фантомной боли. В руке оружие. За каждой из четырёх стен кто-то ждёт.

Сотрудничество или предательство?

Пока Дуни её ждет, Таваддуд в спальне примеряет новое лицо.

Она всматривается в своё отражение в зеркале. Образ, созданный ею для господина Сена, уже развеялся, и теперь перед ней обычная женщина в белом трико, в котором её широкие бедра не выглядят стройнее. Необычная? Не сегодня. Она проводит рукой по непослушным волосам, но не собирается ничего с ними делать, а просто выбирает короткую накидку с капюшоном, чтобы их прикрыть. После недолгого колебания Таваддуд надевает старые атар-очки, принадлежавшие ещё её матери. Сквозь их круглые золотистые линзы почему-то легче смотреть на мир.

Затем она берёт свою медицинскую сумку и присоединяется к сестре на балконе жилого крыла дворца, чтобы дожидаться подъёмника. Сестра неодобрительно хмурится на очки.

– Они не соответствуют форме твоего лица, – говорит она. – Мама, бедняжка, никогда не отличалась хорошим вкусом. Я уверена, ты была бы просто очаровательной, если бы следовала законам стиля.

Ты совсем не знала нашей матери,