Я ничего не сказал своим собратьям по палате, чтобы не вгонять их в тоску. Просто сообщил, что родители переезжают в другой город, и меня переводят в другой тубдиспансер.

Наутро приехали оба моих «предка», получили выписку от лечащего врача, отблагодарили его и медсестёр и передали мне пакет со сладостями для ребят. Когда я собрал их возле себя в кружок у моей койки, раздал вкусности и стал прощаться, то заплакал, плакали и многие из них. У таких больных нервы оголены и искрят. Я знал: несмотря на то, что мы обменялись адресами и телефонами, большинству из нас не суждено будет ни увидеться в будущем, ни созвониться. Общая беда, как известно, сплачивает. Несмотря на то, что мы все были такие разные как по социальному статусу, так и по происхождению, за это время, где день засчитывается за три, мы сроднились, спаялись, сцементировались, стали одной семьёй. Все мы были СТОИКАМИ. Старались не хныкать и поддерживали друг друга, как могли. Ведь мы были все эти месяцы одной командой на корабле, по которому бьёт с берега вражеская артиллерия, и никто не знает, уцелеет ли он сам в конце обстрела, когда кончится канонада.

Через сорок минут я был уже дома, поглощал великолепный мамин обед, ходил по квартире, не веря, что я реально здесь присутствую, вдыхал родные запахи и проводил кончиками пальцев по корешкам любимых книг в папиной библиотеке. Было ощущение, что всё, я здоров, и я снова дома, и снова в строю под названием жизнь, причём без присутствия ей угрозы. Но это, конечно, было не так. Причём далеко не так…

Первый из двух дней, оставшихся до отъезда, я не мог покинуть мой отчий дом. Я наполнил ванну горячей водой, бросил в неё три ароматические хвойные таблетки, так как пен для ванн ещё не изобрели, протянул на длинном шнуре телефон из отцовского кабинета, взял очередной непрочитанный том Ф. Достоевского и, болтая по телефону со своими однокурсниками, которые уже приступили к работе после окончания вуза, а в перерывах читая, провёл почти весь день. Вечером не мог наговориться с родителями, ведь я уезжал надолго и не знал даты возвращения. Перед сном позвонил шокированной Вехе, которая была ещё не в курсе последних событий о моём стремительном отъезде, и пообещал завтра заскочить к ней попрощаться.

На следующий день я сначала поехал к Сане Моисеенко, моему товарищу, юристу, очень импозантному, доброму и отзывчивому человеку, к тому же не по годам мудрому. Мы «раздавили» с ним бутылочку армянского трёхзвёздочного коньяка под холодную закуску. Распрощались, обнялись, я позвонил своей любимой девочке, что лечу к ней, и погнал к Вехе.

Это было недалеко, и через пятнадцать минут я уже звонил в знакомую мне дверь. Веха бросилась мне на шею и покрыла меня поцелуями. Я сообщил, что у нас максимум час, так как через четыре я должен быть в аэропорту. И тут даже сквозь опьянение, а не пил я почти четыре месяца, таким больным алкоголь категорически запрещён, сейчас мама продолжала колоть меня сама, и я горстями продолжал «есть» ПАСК, я почувствовал какой-то диссонанс в поведении или словах моей любимой. Что-то неуловимое. Я не мог понять, что именно. Я сразу потянул её на кровать, как мы это делали всегда, но она сказала:

– Лапуля, ты слегка пьян, я поняла это ещё по голосу, когда ты звонил. Я приготовила тебе отличный горький горячий отвар. Он вмиг тебя отрезвит. Приляг, я сейчас его принесу из кухни.

В комнате было очень жарко, я успел стянуть брюки и рубашку и остался в одних чёрных семейных трусах, в которых ходила в то время вся мужская часть СССР. Я полулежал на подушках, когда Веха принесла мне кружку отвара. Он был не очень горьким и не очень горячим. Обняв мою ненаглядную, попивая отвар и рассказывая события последних трёх дней, я незаметно задремал. В голове дурман… Я не знаю, сколько длилось моё забытьё, но сквозь эту пелену я стал различать шёпот: