Рассохшийся гроб шифоньера протяжно скрипнул, открываясь. Пахнуло то ли «Шанелью № 5», то ли «Красной Москвой». Ася задержала дыхание.

Помогая безудержно хихикающей Вере Ивановне надеть кремовую кофточку и английский шерстяной костюм, приглаживая затем её голубоватые, тонкие, как у куклы, волосы, Ася вспоминала, каким чудовищным холодом блистали глаза будущей свекрови тогда. Восемь лет назад…

– Ася! – позвал Влад из прихожей. – Опоздаешь.

Ася вышла в коридор:

– Только ты ей «Николодеон» поставь, она от сериалов плачет.

– Да, родная, – с отсутствующим видом Влад скинул шёлковый изумрудный халат на кресло в прихожей. Мельком глянул на себя в зеркало, и Ася как всегда перехватила его взгляд. Длинное породистое лицо, тщательно растрёпанные медовые кудри, пенное кружево рубашки, безупречно повязанный шейный платок – вылитый портрет Дориана Грея.

– Кстати… Как там с конкурсом? – Влад внимательно смотрел на неё из зеркала.

Она покачала головой. Пряча глаза, оделась, подхватила сумку и вышла за дверь.

С работой ей фантастически повезло – офис Фонда располагался в самом центре города, в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Ася шла по аллее, привычно разглядывая лысые головы безобразных карагачей. Вспоминала.

Вот она, зарёванная, переминается в прихожей. Где-то мелодично позвякивают китайские колокольцы, тихонько мурлычет саксофон. Под глазом наливается тугая дуля фингала. Сапоги изгадили натёртый мастикой пол, клеёнчатая куртка воняет псиной. В руках – школьный рюкзак, рваный пакет и сумка-бомжовка. Вера Ивановна, окутанная ароматами то ли «Шанели № 5», то ли «Красной Москвы», поджав губы, осматривает её с головы до ног и наконец произносит:

– Влад, родной, кто это?

– Мать, ты не поверишь, какая приключилась история, – в его голосе слышится смех, – Вообрази, иду домой, а возле подъезда…

– Возможно, поверю, – сверкнув бриллиантовыми искрами в ушах, Вера Ивановна поворачивается к сыну. – Родной, ты весь вымок. Надень домашние туфли. И будь добр, объясни своей гостье правила пользования туалетной комнатой.

Да… Правила пользования, потом правила мытья. Но за то, что Севостьяновы, ни мать, ни сын, никогда не спросили у Аси, что же с ней случилось, за то, что позволили ей жить в их квартире, пусть и на положении прислуги, она была так благодарна им, так благодарна… Разве что хвостом не виляла.

Стряпня, натирание паркета, базарный гомон, зубрёжка, магазины, закопчённый потолок библиотечной курилки, стирка, зачёты, натирание паркета… В те первые годы она сильно уставала. Но, может быть, именно эта тупая, мутная, каждодневная усталость и была ей необходима тогда?

И вот, наконец, защита диплома. Впереди маячит заветная аспирантура!

Вечером Влад заходит в её комнату. Он хмур.

– О чём ты говоришь, Ася? Тебе – в науку? Извини, ты же ударения в словах ставишь неверно. Мать уже договорилась с Инной Антоновной, поступишь в её гимназию учителем литературы. Конечно, я пойму тебя, если ты откажешься. Но мать…

Конечно, они были правы на все сто. Она бы в этой аспирантуре давно уже загнулась от голода.

Ах, если бы только это… «Ася, сегодня я вручаю тебе своего сына. Я долго заботилась о тебе, внимательно следила за твоими успехами. Да, девочка, отныне ты станешь полноправным членом нашей семьи. Целуй меня». Районный ЗАГС, дешёвая белая кофта, три глупых гладиолуса в потных руках. Жёсткие губы мужа. Праздничный ужин на троих. Ночь…

Хватит. Решительно расправив плечи, Ася свернула в фондовский дворик. И услышала гулькин вопль:

– Эй, Насырова! У тебя сигареты есть?

У чёрного хода толпилась группка курильщиков, жадно пыхающих первым утренним дозняком.