И Фима тотчас увидел измождённое, доброе, понимающее лицо Володи Престина, любимого «отказника» евреев. И Фима, даже не приподнявшись со своей скамьи, а только закрыв глаза, позвал Володю и, задыхаясь, рассказал ему о письме. Володя выслушал, стал нежно гладить Фиму по правой щеке. И, когда у обоих на глазах выступили слёзы, Володя исчез.
Окрылённый, Фима, опять же, не приподнявшись со своей скамьи, позвал Пашу.
И немедленно оказался около него. И, задыхаясь, рассказал ему о письме. И Паша спросил:
– Хочешь выпить? – и грубовато провёл по Фиминой щеке ладонью…
Выпить они не успели, потому что Паша исчез. Но Фиме определенно полегчало. На несколько секунд. А потом стало страшно. Как это получилось, что так явственны были Володя и Паша? Он замечал мельчайшие морщинки на лице Володи, тепло его руки, ощущал на щеках Пашины ладони. Но почему их искреннее сочувствие выразилось не в словах, а в прикосновениях к его щекам?
Фиму охватила паника. А тот тип, которого Фима укротил тополем? Он же слышал стук тела о дерево!
Как мне плохо! Как мне плохо! Господи, помоги мне! Дай мне уехать! Дай мне начать новую жизнь! Я не могу, не хочу быть среди героев! Я хочу быть среди инженеров, на худой конец – плотников…
По Фиминому лицу текли слёзы. Закончилась молитва. Старики, с трудом поднявшись со своих мест, бродили по залу, перебирая в ладонях кисточки своих талесов, подходили друг к другу и тихо разговаривали, вздыхали, вытирали платками слезящиеся глаза. Фима почувствовал себя лишним, боялся, что его спросят о чём-то. Он медленно отправился к выходу, положил на место кипу и пошёл домой.
Это была ещё одна ужасная ночь. На него топали ногами «отказники» и орали, что он лишний в «отказе», что незаслуженно пользуется подарками от иностранцев, что они вспомнят в Израиле всё…
Ему мучительно хотелось обо всём рассказать Тине. Но ещё мучительней было увидеть страх на её лице.
А через неделю к нему пришёл этот странный лейтенант с потёртой, времён войны, сумкой…
– 4 —
– Идём домой.
Тина нежно взяла его под руку, и они тихо направились обратно.
– Если нет денег, значит, и не было никакого лейтенанта. Ведь ты не собирался таким образом разыграть меня?
– Конечно, нет.
– И это в первый раз такое?
– Нет…
– Почему ты не рассказывал мне?
– Я думал, пройдёт.
– И много было такого?
– Не очень… Но я справлялся…
– Значит, пойдём к Эдику.
– Конечно, конечно…
Не произнеся больше ни единого слова, они добрались до дома. Фима уселся в кресло у письменного стола, сжал в холодных ладонях щёки и застыл. А Тина позвонила Эдику, врачу-психиатру, другу многих «отказников». И уже на следующее утро им был назначен приём.
– Тина, – вдруг, с истерикой в голосе, спросил Фима, – почему ты не рассказала мне, что беременна?
– Я ждала соответствующей обстановки.
– В роскошном ресторане, при свечах?
– Примерно.
И вдруг добавила:
– Фима, мы скоро уедем.
– Откуда ты знаешь?
– Все генсеки поумирали. Не боясь, вслух говорят о «пятилетке пышных похорон». Что-то происходит. Горбачёв молод и не из их среды. Надо немного потерпеть. Совсем немного. Фима, я чувствую…
– У них никогда ничего не изменится.
– Неправда. Они меняются сразу, пластами – Сталин, потом эти мертвяки…
– Я счастлив, что ты беременна, но представляешь, каково это – растить ребёнка, на которого все русские дети будут показывать пальцем – сионист…
– А ты представляешь себе, как можно жить без ребёнка? Фима, мы будем растить ребёнка в Израиле! И не смей мне перечить!
Он не ответил, но с ужасом поднял на Тину глаза.
– А если я болен, то ребёнок родится от сумасшедшего отца?