Предательская слеза задержалась на кончике носа, потом, подчиняясь силе тяжести, полетела на листок, растворяя чернила и вспучивая бумажные волокна. Она всё равно держалась. Закусывала губу, сжимала глаза, пытаясь не выпустить накопившуюся во влаге боль.

Сегодняшний день ничем не отличался от других. До обеда. А после обеда ей сообщили, что её дочь погибла. «Мама, Лена умерла. Авария. Не смогла до тебя дозвониться. Я в больнице. Со мной всё хорошо. Алла».

СМС от младшей дочери. Через тридцать минут она должна была выйти из совещательной комнаты и зачитывать приговор. Могла этого не делать и перенести заседание.

Звёздочки на бумаге размазались, да и сама бумага превратилась в бесформенную кашицу под воздействием слёз и ручки.

Людмила Васильевна втянула воздух носом. Сделала глубокий выдох. Сжала ручки до побелевших костяшек. Губы содрогнулись не в силах сдерживать новую волну боли и горя. Тихие слёзы потекли ручьём. Мать, потерявшая дитя, победила сухость и беспристрастность воли судьи, чьи усилия держать себя под контролем вели отчаянную борьбу последние пять минут за власть над телом и разумом. Мать победила.

Людмила Васильевна выпустила ручку, закрыла лицо руками и сквозь рыдания и всхлипывания прошептала в пустоту:

– Прости меня, доченька, прости меня, солнышко моё.

И только теперь перед глазами полетели картинки воспоминаний тех редких моментов, что она отдала своей семье. Семье, ради которой работала, продавая и отдавая всю себя. И чем больше картинок проносилось перед глазами, тем сильнее становился поток слёз и голос, повторявший одну и ту же фразу.

Помощник судьи не слышала происходящего в кабинете своего босса, подготавливая приговор.

Она привычными движениями копировала фразы из предыдущих приговоров, минимизируя свои трудозатраты. Так продолжалось уже несколько часов. По её прикидкам, ещё пять минут работы, и всё будет готово. Выделив крупным шрифтом «виновна» и другие важные части приговора, так как Людмила Васильевна любила, чтобы всё важное было отделено от неважного, помощник судьи отправила его на печать.

«Это расплата, ты же всегда знала, что когда-нибудь они придут и заберут у тебя твоё, как ты забирала у других». Всех других она не помнила, но почему-то вспомнилось дело сына прокурора области. Пьяный задавил двух близняшек. Две взрослые сестры, ехавшие на день рождения матери. Одна приехала в гробу, вторая – в инвалидном кресле. Именно тот приговор и какое-то неясное предчувствие беды. Будто знала, что не пройдёт это бесследно.

Перед её взором всплыло смазливо-мягкое лицо прокурора и приговор.

Два года условно. И слова: «Зачем же портить жизнь ребёнку? Девочку уже не вернёшь, а лечение мы оплатим».

Такая сухая логичность, что ни прибавить, ни убавить, тем более что прокурор был знаковой фигурой в политической машине, всячески искореняя любые протестные движения возбуждением десятков уголовных дел по малейшему поводу.

И только заплаканные глаза матери погибшей девушки, смотревшие на неё весь процесс, не поняли и не приняли эту логичность. И когда она читала приговор, эти глаза плакали, но продолжали смотреть на неё. Она не видела, читая привычно выделенные строчки приговора, но чувствовала их всем своим нутром. Именно тогда у неё, наверное, впервые чётко и ясно мелькнула мысль, что так просто для её жизни этот приговор не пройдёт.

Все остальные дела, конечно, имели своё колебательное давление и на совесть, и на психику, но она справлялась.

Держа над головой защитный панцирь из слов: «На всех справедливости нет и быть не может, а жить нужно», она чётко вела линию, в которой жила и строила своё будущее, принимая решения, рушившие чужие жизни ради своего благополучия и счастья семьи.