Творение, понятое таким образом, подчиняется божественной цели или предначертанию, трансцендентальной телеологии, представая не как нечто статическое, определенное или завершенное в далеком прошлом, но скорее вырисовываясь как динамическая реальность, пребывающая в движении, в эволюционном процессе, в котором присутствует тайна его происхождения.

Получается, следовательно, что именно из этой уникальной концепции творения исходил эволюционизм Пашкуайша, для которого растительное, животное и духовное начала были последовательными насильственными откровениями формы души, которая, демонстрируя превосходство живой и самой древней формы посредством тела, является творцом и воплощением Бога, превращающегося, через ее посредничество, из материального творца в духовное творение.

В том-то и состоял парадоксальный вывод поэта-философа о том, что «Бог – это последнее творение и первый творец», ибо творение – это падение, расщепление или грех Бога, благодаря которому Божественное существо объективировалось и стало миром и, раздвоившись из духовной реальности, стало реальностью материальной. Так же и человек был создан «не по образу и подобию Творца», «но по образу творения, начертанного с любовью».

Согласно эволюционному трансформизму Пашкуайша, вселенная выражает духовную природу, состоя из комплекса сил, которые из физико-химических превратились в биопсихологические. При этом он отталкивался от духовного принципа, прослеживая процесс самосозидания, находящий свою кульминацию в человеке, чья духовная деятельность превращает его в сознательный и эмоциональный синтез вселенной в ее постоянном восхождении к Богу. Ему на долю выпала высшая миссия «закончить несовершенное создание, начатое Богом», быть «искупителем вещей» и «исправить дело Иеговы». Таким образом, наш поэт-философ думал, что «за каждым человеческим искуплением следует новое божественное создание, в восходящем возвращении по спирали и без конца, в котором Бог – это Эдем во плоти нового, духовного Адама»[10].

Но поскольку человек, являясь сотворенным, представляет собой угрызение совести или результат раскаяния Творца, он и в себе чувствует это раскаяние, которое, одновременно являясь трансцендентальной причиной религиозного чувства, оказывается также драматичным саудаде по его божественному происхождению, по Богу в себе и всему тому, что содержалось в первом порыве генезиса, предшествующем его грешной и расщепляющей объективации[11].

К этому метафизическому видению восходит концепция саудаде у Пашкуайша как «воспоминание о далеком совершенстве, пережитом, возможно, в ином мире и одушевленным стремлением к новому Совершенству», в котором пересекаются сотворенное и творение, зло божественного происхождения и добро человеческого происхождения – причина, по которой оно было сущностью Космоса и мировой душой. Поэтому, благодаря исходящей из саудаде деятельности души, динамическому синтезу воспоминания и желания, творение, падший Бог сможет вернуть себе божественную полноту, осуществив таким образом Возвращение в Рай.

Если метафизическое видение саудаде как воспоминания о предшествующем и исконном совершенстве, пережитом, возможно, в мире, отличающемся от нынешнего, с одной стороны, кажется отражающим связь мышления Пашкуайша с воспоминанием Платона, то, с другой стороны, оно четко возвращает нас к идее автора Любовной эпанафоры, считавшего, что саудаде – это «живое желание, прочное воспоминание, с которыми мы духовно предвкушаем то, чего никогда не видели, не слышали и что для нас далеко и неопределенно».