За решёткой стального забора, примыкавшего к вокзалу, блестели три железнодорожные линии. К первой приблизилась электричка, и Чугунов поспешил на перрон. Электричку подали старую, с жёсткими скамьями, с потускнелым печатным пластиком на стенах салонов. Скоро она набилась битком. Некоторые пассажиры поехали стоя. Чугунову посчастливилось сидеть. Он развернул купленную в вокзале свежую газету, но пробежал глазами лишь перестроечные заголовки – читать в тесноте было неловко, и думалось Андрею Ивановичу о другом.

Думал он о том, как явится в книжное издательство и несмело заговорит с редактором. Откуда взялась в нём эта заторможенность свободного общения, Андрей Иванович не мог себе объяснить – от природы он был человеком смелым, рисковым и незамкнутым. В ранней молодости Чугунов занимался парашютным спортом, плавал матросом на морских судах, а позднее, став инженером-корабелом, ремонтировал атомные лодки на дальневосточном спецзаводе. Он много чего повидал и перенёс, закалил нервы и волю; но, запоздало приступив к писательству, заробел перед редакторами газет, журналов и издательств. И робость эта со временем не исчезла. Возможно, она поддерживалась высокой требовательностью Чугунова к себе, сомнением его в своём писательском призвании, завышенным почтением к людям от литературы и самолюбием человека, попавшего в творческую среду не из околотворческой, а из посторонней, «технарской»…

Три с половиной часа занял путь до Москвы. На улице сделалось совсем светло. Выйдя из электрички на Курском вокзале, Андрей Иванович в толпе пассажиров прошёл по перрону, вышел на привокзальную улицу и, как всегда в сутолоке столицы, среди её огромных строений, почувствовал себя беспомощным и беззащитным. Долго ехал он в метро, на трамвае, потом, собираясь с духом и мыслями, двигался пешком. Открыв остеклённую дверь издательства, он пропустил на улицу какую-то даму в белой шубке, вошёл и свернул направо в комнату редакторов.

Те же канцелярские столы увидел Чугунов, расставленные по всей комнате, но за столами сидело непривычно мало работников. Прежде он ощущал на себе непроизвольные взгляды и пробирался под этими взглядами меж столов – нынче никто не обратил внимания на заезжего старого писателя с молодёжной сумкой на плече. Бывало, здесь толкались завсегдатаи издательств, «свои», и вполголоса болтали, пошучивали с редакторами – сейчас болтать было некому и почти не с кем. Двое молодых мужчин спортсменского вида, незнакомых Андрею Ивановичу, выносили из застеклённых шкафов за дверь комнаты толстые папки, сложенные на руках носильщиков, как дрова. «Похоже, рукописи, – подумал Чугунов. – Что ещё может быть в папках? Куда уносят?»

Его редактор была на месте. Не очень молодая крашеная блондинка, приглядная в гладком белом свитере и умеренном макияже (Северова Ольга Николаевна), сидела за столом у окна и рассеянно смотрела на улицу. На её столе, обычно заваленном рукописями и верстками книг, сегодня не лежало ни одной бумажки. Чугунов поздоровался. Северова повернула голову.

– Здравствуйте, Андрей Иванович, – сказала она. – Садитесь, пожалуйста.

Он взял стул от соседнего стола и сбоку подсел к редактору. Открыв свою сумку, Чугунов достал сухие белые грибы, нанизанные на нитку, и подарил Северовой.

– Какая прелесть! – сказала она, держа перед собой связку грибов, разглядывая и нюхая. – Какой запах! Есть я их не смогу. Повешу на стену, как произведение искусства, и стану любоваться!

– Ешьте, – ответил Андрей Иванович. – Ещё подарю. В наших краях грибов хватает. Вокруг города – леса; много грибов и ягод. Мы с женой большие любители ходить по лесам. Несколько лет, правда, я один ходил, внучка была мала, бабушка с ней сидела. Теперь внучка подрастает, станем брать её с собой, приобщать к лесу. Когда утомится, посажу себе на закорки и пойду с повышенным центром тяжести, как перегруженное палубным грузом торговое судно. Мечтаем приобрести домик в деревне.