Сокольников снова поднял руку, требуя тишины.

– Как видите, не прошло и двадцати лет… нам не хватает трубача. В нашем составе играл Борис Решмин, но он…

Сокольников вздохнул, остальные музыканты потупились. Всем стало понятно, что Решмина больше нет. Алексей Дмитриевич уже хотел было назвать трубача своего нынешнего состава, он протянул к нему руку, а тот с готовностью сжал трубу в кулаке, как вдруг перед эстрадой появился сын Решмина.

– Можно я сыграю? Я Борис Решмин, – сказал он.

И в этот момент, не замеченный никем, в зал вошел его отец в мокром плаще, с мокрыми слипшимися волосами. Он остановился у входа.

– Становись с нами, – сказал младшему Решмину Сокольников.

Он подозвал трубача, взял у него инструмент и протянул юноше. Тот встал в центре, как и подобает трубачу.

Мать смотрела на него. Смотрел отец.

– Мы сыграем эту пьесу в память всех ушедших музыкантов, – сказал Сокольников.

И все встали.

В напряженной звенящей тишине Люси вывела первую фразу охрипшим от волнения голосом.

– О вен зе сейнз, гоу мачин и-ин…

Подхватили тему инструменты – медленно сдержанно. Кто-то негромко начал подпевать в зале, его поддержал другой голос, третий. Пел весь зал.

Не пели только двое – жена Решмина и он сам. Решмин стоял бледный, с каменным лицом и плотно сжатыми губами. Его друзья играли, может быть, не так умело, как в молодости, но теперь они говорили не о будущей жизни, а о прожитой.

Мелодия набирала силу, темп, люди стали улыбаться. Хор смолк, остались одни инструменты, которые повели свой разговор дальше, все с большим азартом и надеждой…

А что же Ганичев?.. Ганичев плакал, рыдал, как ребенок, не скрывая своих слез. Этого момента он ждал двадцать лет – и дождался!

И представлялось ему горное, чистое, как хрусталь, озеро – и теплоход, уткнувшийся носом в берег. А на берегу, на лугу, покрытом весенними маками, лежали музыканты со своими инструментами и возносили звуки прямо в высокое небо.

И когда появилась надпись «КОНЕЦ ФИЛЬМА», музыка остановилась на мгновение… и грянула с новой силой!

АВТОР. Пускай они сами рассказывают. Там у них черт ногу сломит. Так все запуталось, что за какую ниточку ни потянуть – непременно кого-нибудь обидишь, а люди все до чрезвычайности милые, несправедливо будет их обижать. Да в сущности, они ни в чем и не виноваты…

РУМЯНЦЕВ. Я шел устраиваться на работу как молодой специалист. Я и вправду, молодой, мне двадцать четыре года. Все впереди. Я с надеждами шел, хотел горы своротить.

Дом нашел не сразу. Он ничем не выделялся в ряду старых домов постройки начала века. Не верилось, что здесь располагается солидное учреждение, точнее, его филиал.

Издали заметил молодую мамашу. Она безуспешно пыталась затолкать в подъезд детскую коляску. Пружинная дверь сопротивлялась. Я поспешил на помощь.

У дверей подъезда увидел стеклянную табличку, удостоверяющую, что здесь находится филиал НИИ. В скобках было уточнение: лаборатория НОТ.

НОТ – это научная организация труда.

Мамаша подозрительно на меня глянула, но поняла, что я бескорыстно. Вместе мы вкатили коляску в подъезд. Там был полумрак. Вверх уходила широкая лестница.

– Спасибо, – произнесла мамаша.

– Я вам помогу, – предложил я.

Она недоверчиво улыбнулась, но ухватилась за ручку коляски. Я подхватил с другой стороны, и мы потащили коляску наверх.

– Мальчик или девочка? – спросил я, отдуваясь.

– Не все ли равно? – философски заметила она.

– Пожалуй, вы правы, – отвечал я вежливо. – Разницу начинаешь замечать лет через двадцать.

– У вас такой опыт? – она насмешливо.

– Мама говорила.

Так мы и тащили – она впереди, пятясь, а я сзади. В коляске спал малыш в возрасте около года. Никаким филиалом пока не пахло.