Покачав головой, Никита постучал по лбу так, будто его окружали слабоумные.

– Конспект? – с набитым ртом предположила Вера; виноград был страшно вкусный, и оторваться от ветки было сложно. – Блокнот? Ежедневник?

– Да! – крикнул Авижич, вскинув ладони. – Дебилы, это ежедневник! Спасибо, Вер!

Елисеенко рядом захохотал и гордо обхватил её плечи.

Так, будто слово отгадал он.

Улыбнувшись, Вера кинула в тарелку пустую виноградную ветку, проводила взглядом Авижича, что сел на место, и негромко произнесла:

– Только я показывать не буду. Я подустала и вросла в твой уютный пол, Никит.

«Подустала». «Не буду». Она начала говорить это чаще, чем «привет» и «пока».

Не став ничего комментировать, физик лишь улыбнулся и развёл ладонями, будто говоря «хозяин – барин». С благодарностью ему кивнув, Вера обхватила колени руками и теснее прижалась к Святу.

За первую половину апреля это стало привычным жестом.

Как только Елисеенко остался без машины и денег, он превратился в неупиваемую чашу; он ежеминутно и бессловесно молил постоянно быть рядом; любыми способами сообщать ему, что он важен и дорог. Он молил, и его молитвы доходили.

Уж слишком много сострадания вызывали его растерянные глаза.

Ни о каких «днях наедине с собой» теперь не шло и речи – и порой она казалась себе чем-то средним между разряженным телефоном, плюшевой подушкой в форме сердца и добродетельной звездой Вифлеема.

Это просто такой период. Это просто период.

Ему станет лучше и увереннее. Станет, непременно. Надо просто быть рядом.

Устало положив голову на плечо Свята, она вяло смотрела, как он тянется к тарелкам, но в последний момент отдёргивает руку и находит ей другое применение.

Тянется – отдёргивает – находит. Тянется – отдёргивает…

И это выглядело незначительной деталью для кого угодно, кроме неё.

Они-то сколько жрали за его счёт?

Нечего ему теперь стыдиться делать то же самое.

Подать ему что-то? Сделать вид, что не замечаю? Или настоять, чтобы съел?

Прикрыв глаза, Вера глубоко и медленно вздохнула; решение не приходило.

– Он сам разберётся, – нерешительно протянула Верность Себе.

Вокруг её глаз залегли коричневые синяки; она исхудала, побледнела и будто стала ниже. Её голос звучал хрипло и слабо; каждое слово давалось ей с трудом.

– Ей совсем на него плевать?! – бодро ужаснулась Верность Ему; за апрель цвет её лица улучшился, а голос стал звонче. – Разве неясно, что мужчина смущается, когда испытывает финансовые трудности?! Она сейчас должна быть его тылом! Зализывать его раны! Думать и держать равновесие за двоих!

Пошатнувшись, Верность Себе выставила перед собой ладонь – будто пыталась отбить эти крики, как мяч, – но спорить не стала.

Свят не шевелился и молчал; его плечо было идеальной подушкой.

Рана в углу его глаза, которую оставила печатка Ромы, почти зажила.

Вдохнув запах колючей шеи, Уланова рассеянно уставилась в окно; за кружевным тюлем клонился к закату на удивление тёплый вечер.

Апрель в этом году был не только календарным.

Уже можно было гулять до заката; слушать, как дышит ветер, и глядеть, как меняет цвета небо. А потом, едва перекусив, пешком спешить на пары, провожая глазами переполненный утренний троллейбус.

Можно было, да. Но почему-то не было сил.

Быть следующим «Крокодилом» никто не стремился, и комнату заволокла пассивная тишина. Из подключённых к телевизору колонок монотонно зудела попса.

В кармане Свята закричал телефон, и Вера оторвала голову от его плеча. На лице парня мелькнула настороженная тревога.

Он явно ждал этого звонка. Он явно был для него важен.

Вытащив из джинсов Нокию, Свят отбросил с лица волосы и приложил телефон к уху. Несколько раз угукнув, он рассеянно погладил её по щеке и встал.