Махнув копной волос, Полина рванулась к выходу, распихивая локтями студентов.

Безразлично засунув в рюкзак символы надоевшей социальной ответственности, Олег двинулся по её следам, пропуская вперёд тех, кто сильнее спешил под мартовское небо. Толкнув тяжёлую дверь, неторопливый склонный к опозданиям староста шагнул во двор, залитый набирающим силу солнцем. Властные шквалы ветра пахли терпкой свежестью ранней весны.

…Март обрушился на голову без единого предупреждения; застучал по карнизам капелью и побежал в землю ручейками снега. Самый настойчивый снег, впрочем, ещё укрывал тротуары кучами блестящего стройматериала, который многие превращали в сырьё для прощальных снежков. Весна в этом году не опоздала; был только пятый день марта, а она уже свежим муссоном влилась в каждый уголок города.

Будоража надежды и утепляя мечты.

Сегодня толкаться в транспорте не хотелось особенно сильно.

Обогнув край маленького сквера, Олег вышел на улицу Пушкина, что пахла хлебозаводом и вилась узкой лентой между центром города и его жилым сектором.

Сырой ветер мягко ласкал лицо; на обочинах копошились дворники в ярких жилетках; в сточных решётках глухо гудела вода, что ещё недавно была снегом.

Моральная опустошённость стала вечным спутником; она отступала редко и неохотно.

У этой опустошённости просто не было выхода; не было.

– Вот ты говоришь, «бога нет», – лукаво протянул Спасатель, подперев рукой выбритый подбородок. – Но кто же тогда оставил Марину в старом корпусе?

…Едва Варламов отошёл от гневной ошарашенности при виде Улановой бок о бок со Святом, он с жаром взялся за искусную пассивную агрессию.

С ним и раньше было невозможно поговорить; теперь же настал полный аут.

Артур явно чувствовал себя полным дураком и совершенно не знал, что делать. Всё указывало на то, что Свят преуспел в споре, но пари отменил, – а значит, старина Артурио не только проиграл, но и стал моральным евнухом, которому простили проигрыш.

Дабл трибл. Держись, кукловод.

Свят Артуру был слишком выгоден, и весь гнев, что он не мог в открытую посвящать сыну заведующего кафедрой, он короткими плевками лил на Олега.

– Себе надо говорить «держись», – прошептала заплаканная Жертва. – Себе, дурачок.

Отныне в их компании пуще прежнего замалчивались важные вопросы и отрицались любые противоречия; мозгу эмпата было невыносимо существовать в этой атмосфере. Если бы она только знала, что друзьям её чёртового парня теперь хоть удавись.

Каждому по своей причине.

– Да она знает, слушай, – сообщил Агрессор, сложив руки на груди. – О тебе – точно.

Знает, наверняка. Ведь её эмпатичные глаза горят пониманием и почти сочувствием.

Как это мило. Конечно, я жду от тебя именно сочувствия.

– А чего ты ждёшь от неё? – прошипел Спасатель, толкнув Хозяина в бок. – Уймись.

Да, чего? Какое чувство при виде Веры и Свята было самым громким?

Вроде не злость – какой бы сильной она порой ни была.

Не зависть. Не усталость. Не досада. Не тяга. Не раздражение.

А что?

До чего просто было поначалу верить, что его – борца за справедливость – злил только факт пари, который унижал как своих создателей, так и свой объект.

И до чего сложно стало теперь – когда он понял, что его злило на самом деле.

Смиренно добродетельнопринципствовать и демонстрировать по отношению к Вере только учтивость, становилось тяжелее и тяжелее – с каждым днём. С появлением Улановой его Корабль ежедневно рисковал затонуть.

До того свирепые штормы рвали на части Бермудское море и сердца экипажа.

Спасатель – суетливый добропорядочный альтруист с тонной обязанностей – кричал, что нельзя предавать дружбу. Он привычно пытался окружить заботой тех, за кого, по его мнению, нёс прямую ответственность – мать и Святослава.