Приступы чахотки следовали один за другим, становясь все тяжелее, и мать таяла, как свеча. Стоило дождевым каплям сорваться на землю, и она уже не вставала с постели. Кровохарканье усиливалось, кровь часто шла горлом и носом, а удушающий кашель был так надрывен, что мог задушить больную. Когда наступало облегчение, мать сидела у окна, кутаясь в теплый платок.

Ночами меня часто будил странный шум. Я открывала глаза и вглядывалась в темноту. Мать, поднося зажженную свечу к лицу, пристально и жадно рассматривала себя в зеркале. Тусклый огонек выхватывал из мрака впалые щеки, лихорадочно горящие глаза, бледные искусанные губы, заострившиеся скулы и мерцающими дрожащими бликами ложился на это исхудалое, изможденное, отмеченное уже печатью смерти лицо… Жуткий стон нарушал тишину. Мать хваталась за голову, от тоски рвала на себе волосы, раскачивалась в разные стороны, как безумная, но при этом не плакала и не причитала. Потом свеча гасла, но мне казалось, что я вижу в темноте горящие глаза матери.

Я тихонько свертывалась калачиком и закрывала глаза, стараясь ничем не выдать того, что я видела.

Когда наступила зима, а с ней и холода, мать вспомнила, что на свете существуют доктора, и послала Розарио в город. Лекарь прибыл как раз к началу нового приступа болезни. Вид у него был равнодушный, но тем не менее он внимательно разглядывал простыню, залитую кровью, и, заметив странные бурые сгустки, покачал головой.

– Вы выхаркиваете легкие, синьора. Медицина бессильна против такого недуга.

– Но есть ли хотя бы надежда? – спросила мать, закрывая рот углом платка.

Лекарь долго слушал пульс.

– У вас отменное сердце, только оно вас и держит. Надейтесь на него. Иногда случаются чудеса.

Он ушел, забрав значительную сумму и приказав полоскать горло бертолетовой солью и пить горячий вересковый мед, терпкий и острый.

Конец ознакомительного фрагмента.