На несколько минут все мои товарищи погрузились в глубокое и печальное молчание; но внезапно самый хитрый и дерзкий из них выступил вперед и крикнул мне голосом ехидным и желчным:

– Горе тебе, Мишель, ибо ты упускаешь прекраснейшую возможность, какая когда-либо открывалась перед ремесленником из Гранвиля, и все из-за твоей любовной дури! Знаете ли вы, друзья, – спросил он у всей компании, – что этот фантазер, которого все мы держали за человека умного и здравомыслящего, втюрился в одну женщину до такой степени, что отдал ей все деньги, которые оставил ему дядюшка Андре, а она, совсем лишившись ума, тратит их на ароматную помаду, венецианские лайковые перчатки, оборки и прочие пустяки? Но вы удивитесь еще сильнее, когда узнаете, что эта хитрая сумасбродка, которую он тайно содержит на остатки своего состояния и которая лишает нас общества нашего несчастного друга, это… Фея Хлебных Крошек!

Речь эта была встречена дружным смехом, показавшимся мне ужасно унизительным, и я упал на свою постель, говоря сам себе: «А почему бы и нет?» Ибо есть в уме человека нечто, дающее ему силы для борьбы с мнением большинства и заставляющее отстаивать собственную точку зрения тем упорнее, чем дальше отстоит от нее точка зрения толпы.

– А почему бы и нет, если мне это по душе? – повторил я вслух, каботажники же удалились, распевая «Мандрагору», под которую я снова заснул. А так как сны, поразившие воображение, возобновляются быстрее других, особенно по утрам, то не успел я закрыть глаза, как вновь начал вытаскивать из песка у подножия горы Сен-Мишель принцесс, прекрасных как ангелы.

Самое же удивительное, и я не могу об этом умолчать, заключалось в том, что, хотя у них не было ни морщин, ни длинных зубов, каждая из них чем-то напоминала мне Фею Хлебных Крошек.

Я поднялся, полный решимости направиться в Понторсон, но мне не хотелось покидать Гранвиль, не попытавшись в последний раз расспросить моряков в порту о судьбе моих родных и не удостоверившись, что погода благоприятствует моим друзьям, начавшим сегодня утром свою маленькую экспедицию. Каботажные корабли проворно бороздили волны, подгоняемые славным ветерком; я следил за ними глазами, радуясь тому, что горизонт чист и ничто не предвещает шквала, как вдруг заметил в нескольких шагах от себя одного честного моряка – лоцмана с того корабля, на котором отплыл в дальний путь мой дядюшка Андре.

– Вы ли это, старина Матье, – воскликнул я, – и какие вести вы мне привезли?

– Ни одной, которую можно было бы назвать доброй, – отвечал он грустно, – это-то и помешало мне зайти к вам, хотя я вот уже три дня как вернулся в Гранвиль.

– Помилуй Бог, – вскричал я со слезами на глазах, – неужели мой бедный дядюшка умер?!

– Успокойтесь, добрый мой Мишель! Ваш дядюшка жив, но все равно что умер: он сошел с ума, причем свет не видывал сумасшествия, подобного тому, какое постигло его!

– Объясните мне, Матье, что вы имеете в виду…

– Вообразите, сударь, что после полутора лет счастливых и удачных плаваний мы прибыли в… Однако я не помню точно, на какой долготе мы тогда находились…

– Избавьте меня от этих бесполезных деталей… Повторяю еще раз, объясните мне, что вы имеете в виду.

– Будь по-вашему, сударь. Не успели мы сойти на прекрасный песчаный берег, усыпанный, как нарочно, мелкими ракушками всевозможных цветов, а было это на острове, который, ручаюсь, с тех пор, как люди стали плавать по морям, никогда не значился ни на одной карте, как ваш дядюшка с видом довольным и решительным устремился в глубь восхитительного леса, произрастающего на берегу великолепнейшей бухты…