– Теперь самое главное, Гуми, я хочу, чтобы ты поласкал меня.

– Ну, кто бы говорил, а я и не сообразил сразу, – несколько досадно произнес Гум.

– Ну, прекрати, будь умничкой, мой зайчонок, – и она потрепала его по щеке, – представь, что там раскаленные угли и целуй.. отрывисто и быстро, чтобы не опалить себе губ, много-много и часто-часто.. твои поцелуи – заячья оторопь, барабанная дробь и нежная шрапнель.

– Ухх, и где ты нашпиговалась такими терминами, дорогая, я в шоке, и только это… – он не договорил, Лил положила ему пальчик на губы, и это было знаком к началу.

– Ах… постой, совсем забыла, целуй как бы на одном дыхании, разбрасывай как горох свои поцелуи, а потом я подам тебе знак.. ну, это, наверное, будет такой продолжительный а-а-ах, хорошо, Гуми?

– Угу.

И Гум принялся наносить свои поцелуи, как тайнопись шелкографии; Лил порой увертывалась и не давалась ему, но он неистово продолжал осыпать её чресла ласками, барабанная дробь учащалась и учащалась, а его пульс возрастал, Лил уже перестала извиваться, подставив себя под этот не щадящий град поцелуев. Гум в агонии все чаще попадал и попадал в её сочащиеся губы… и наконец:

– А-аааа-х, – Лил чуть вздрогнула, и из её грудины вырвался легкий протяжный стон.

Гум в то же мгновение оторвался от нее, чтобы глотнуть воздуха ибо требование Лилит было не дышать, и он, побагровев, втянул могучими легкими столько воздуха, сколько хватило сил, на его лбу проступила испарина.. Лил тем временем уже пришла в себя.

– Дорогая, что это было? Я ведь мог задохнуться, наверное, – забеспокоился Гумбольд.

– Да, брось… это был катарсис4, инстинкты тебе не дали бы задохнуться, ты прелесть я не думала, что у тебя получится, но ты справился.

Гум несколько взвинченный повел шеей, потом плечами и хотел было почесать себе предплечье, но вспомнил, что руки его все еще связаны.

– Лил, я устал уже… это, конечно, забавно, катарсис и прочее.

– Ну подожди, еще не все, тигренок еще чуть-чуть… как говорил Багратион, «тяжело в ученье – легко в бою»5, – продолжала капризничать Лил.

– Еще одно маленькое испытание, ты выдержись, мой ненаглядный. Ой, смотри-смотри на стволе древа проступила смола, эта патока уйдет в землю, – Лил, улыбалась и вновь манила его своим нежным лоном, – не позволь ей истечь бесследно – напоись ей, слижи её нежными прикосновениями губ и языка своего, мой бенгальский тигр.

Гум, не менее удивленный, понимая, что, похоже, выбора нет, и Лил на каком-то фантастическом подъёме, снова готовый разделить участь бенгальского тигра на сей раз, подался к её нежнейшему лону, орошая его долгим ласканием.

– А-а, а-а-й… нет, Гуми не так, совсем не так, ты слизываешь как корова, «корова языком слизала», – это все про тебя, глупыш.

– А как нужно на этот раз? – уже терял терпение Гум.

– Язычок должен быть остреньким и твердым как жало, понимаешь, такой нежный хоботок, и останавливайся чуть повыше, там есть такая маленькая рюшечка, останавливайся на ней непременно, хорошо, придавливай ее губами и слегка прикусывай, только не переусердствуй… да, и что ты такой непонятливый, все тебе нужно объяснять как младенцу, научись слушать женщину.

Гум, проглотив и эту пилюлю, словно приговоренный принялся за ласкания вновь. Он бороздил и бороздил сочащее лоно словно затерявшийся в волнах ялик, носом и кормой уходя глубже, потом поднимаясь на поверхность; Лил запустила пятерню ему в волосы, поглаживая их, она лежала тихо, будто мечтая, о чем-то далёком, о своем прошлом, может быть, задумчивая и спокойная на этот раз, лишь изредка приговаривая, – ты мой хороший… ты мой хороший…