Сергей тут же подобострастно отреагировал:

– Ставя под сомнение собственную привлекательность, вы ставите под сомнение мой вкус. Однако если возражений против легкой прогулки за город нет, надо потихоньку собираться в дорогу… Электрический поезд меньше, чем за час доставит нас в один из очаровательнейших уголков почти дикой природы…


Электричка, стремительно рассекая пространство, устремлялась все дальше и дальше в кислородные глубины родного Подмосковья. Справа тянулась равнина; налево широкие поля постепенно переходили в холм, увенчанный деревьями, среди которых мелькали приземистые домики с островерхими крышами.

– Красотища! – с умилением глядя в окно, сказала Лена. – Ты знаешь, хотя у нас и есть дача, я не была на природе уже целую вечность…

– А вон, видишь, на лужайке пасется крупный рогатый скот, – скрупулезно заметил Флюсов, – а другой скот его охраняет.

– Ты кого имеешь в виду?

– Что-то в последнее время я становлюсь циником и хамом, – грустно ответил Сергей и повернул голову в сторону неожиданно выросших в проходе трех железнодорожных контролеров.


От станции до лабуховской хибары было минут десять пехом. Лена и Сергей покрыли это расстояние с обостренным чувством раскованности коренных москвичей, оказавшихся впервые за долгое время на лоне природы.

– А вон, смотри – птички… А вон – ручеек…

– А вон – нужная нам улица, – сказал Сергей и нарочито важно, по слогам, произнес ее название – Ки-баль-чи-ча.

Дача Евгения Алексеевича Лабухова находилась на территории поселка Кратово, хорошо известного каждому москвичу – в этом песчаном районе на расстоянии всего двух десятков километров от столицы проживала исключительно элитная публика, непосредственно имеющая отношение к какому-нибудь истеблишменту: политическому, экономическому, творческому или же к какому-нибудь другому, например, – правоохранительному. Живущие на улице Кибальчича милицейские генералы понастроили здесь огромное количество разноцветных трехэтажных теремков, соревнуясь друг с другом в их монументальности и размерах земельных участков.

– Какие же вы дураки… У государства вами заниматься нет никаких возможностей, у меня – времени и желания… – частенько бубнил под нос Евгений, шкандыбая вдоль улицы с ближайшей колонки и неся в натренированных руках доверху наполненные с желтоватым оттенком водой эмалированные ведра.

Сейчас он важно стоял возле своего покосившегося, полинявшего забора и призывно всматривался в небесную голубую высь. Ее созерцание помогало Жене лучше чувствовать свой талант; чувствовать даже больше, чем гремучая смесь «Жигулевского» пива с водкой.

Увидев вышедшую из дверей соседней дачи грузную соседку Нину Ивановну Мурашеву, Евгений крикнул:

– Привет, мамаша!

– Какая я тебе, Женчик, мамаша! Ты ж еще вчера ко мне в женихи набивался, короткая же у тебя память…

– Вчера – это уже прожитый день, а сегодня я вам отказываю в предложении руки и сердца, объявляю вчерашние легкомысленные собственные утверждения дезинформацией и беру свои слова обратно относительно нежных чувств, которые я когда-то к вам питал вследствие многодневной алкогольной интоксикации…

– Чего-чего? – нахмурила лоб соседка, пытаясь вникнуть в смысл сказанного, но так ничего и не поняла.

– Отказываюсь я от тебя, Нина Ивановна! Раз и навсегда отказываюсь. И больше требую меня не шокировать вашим легкомысленным внешним видом, не склонять к гнусному сожительству и не приглашать для совместного не менее гнусного времяпрепровождения за стаканом душистого самогона.

– Во, понес! – изумилась Мурашева. – С утра, что ли, набрался… – Она убежала ненадолго в дом и вынесла Лабухову целую тарелку только что пожаренных и пахнущих прогорклым растительным маслом сырников: – Нака, закуси, Евгений Алексеевич, а то «косанет». Ударишься в запой, а в понедельник – я знаю – у тебя съемки на телевидении. Хоть ты от меня и отказался, а все равно мне будет стыдно смотреть на помятую рожу своего соседа-юмориста.