– Я понимаю, – кивнул Франсиско, – можешь рассчитывать на меня, не подведу.

Он повернулся и вышел из каюты.

– Вели утром собрать общий сбор! – приказал в неприкрытую дверь новый командующий.

Усталость и нервное напряжение измотали людей. После захода солнца они повалились на палубы, зарылись в тряпки, заснули крепким сном. Вахтенные бродили по юту, осматривали борта, прислушивались к волнам. Изредка перезванивались колокола, ранее точно отбивавшие склянки. Стонали увечные, просили воды, жадно глотали теплую жижу, откидывались на доски, забывались на пару часов. Боль ломила и корежила распухшие, посиневшие от яда члены. Озноб пробегал по телу, челюсти стучали в лихорадке.

Черный силуэт Бохола то придвигался в мерцающем свете звезд, то уползал в застилавшую небо туманную дымку. Иногда казалось, будто корабли сносило легким ветром к берегу, но натянутые струнами канаты держали их на якорях. Дико кричали на земле птицы, жалобно выли звери. Осиротевшие каравеллы замирали на волнах, отвечали скрипом неубранных снастей, глухими хлопками серых парусов. Такого беспорядка не потерпел бы ни один капитан, но они все погибли на Себу. Измученные ранами матросы плохо слушались кормчих, ждали, будто кто-то выполнит за них необходимую работу.

Звон колокола грустно растекался по каналу, – похоронный звон. Тяжело и одиноко было на душе у просыпавшихся ночью моряков. Страх и беспомощность гуляли по палубам.

Утром крупное малиновое солнце выползло из дымной тучи со стороны Себу, напомнило о вчерашнем злодеянии. Пламенеющий шар желтел, наливался жаром, поднимался в пустое голубоватое небо. Облака остались внизу, придавили застывшее море с редкими зелеными островками.

На Бахоле ожили джунгли: заголосили, зашумели, наполнились движением. Легкий ветерок рылся в зарослях, баламутил цветастые кустарники и листья пальм, сдувал с цветов ярких бабочек величиною с матросскую пятерню. Тоскливых ночных птиц сменили драчливые попугаи, раскрашенные в цвета небесной радуги – символа примирения людей с Богом.

На кораблях гадко воняло кровью и нечистотами. Раздражение, вызванное переживаниями и неудачами последних дней, рождало ссоры. Друзья ругались по пустякам, ожесточенно отталкивали друг друга от бочки с пресной водой, делили тесное пространство на палубах под старыми рваными парусами. Дисциплина исчезла, вахты перепутались, никто не хотел выходить на дежурство, каждый желал свалить работу на товарища. Раненые бредили в жару, просили есть и пить, жаловались на боли, усугубляли сумятицу и нервозность. Офицеры ждали приказов, будто кто-то должен был все решить, навести порядок. Большинство моряков равнодушно думало о том, кто возглавит экспедицию. Карвальо сидел в каюте адмирала со своими родственниками и друзьями.

Недовольные поговаривали об общем сборе, выборе командующего, но над головами людей на стеньгах грот-мачт колыхались бело-красные флаги с золотыми коронами Испании, а не черные полотнища разбоя. Назначение капитан-генерала должно осуществляться по законам флота, а не по воле толпы. Жуан вспомнил об этом и не захотел подвергать себя опасности – не быть избранным на пост командира эскадры. Положение его было непрочным, следовало закрепить смену власти формальным актом.

Незаметный писарь Баррутиа, дальний родственник Карвальо, сослался на опасность высадки на острове команд для общего сбора, посоветовал ему пригласить на флагман только офицеров и королевских чиновников, устроить совет, постараться утвердиться на нем в должности командующего. Жуану понравился план, он немедленно разослал гонцов с приглашениями на «Тринидад».