– В своем такси вы привезли князя этого города!

До того вечера Сэм на семейных праздниках вел себя очень тихо и почти не говорил. Он сидел с родственниками, говорившими на идише, и курил сигары. Он был очень похож на моего отца, только постройнее и потише. А папа сидел напротив, в спортивной куртке яркого персикового цвета, болтал с акцентом штата Огайо, и к губе его навечно прилипла сигарета «Лаки Страйк».

Папа и Сэм родились с разницей в один год – и в целый мир. У них были одинаковые серьезные карие глаза и густые брови. Они казались не двоюродными, а родными братьями. Сходство манер было тем более удивительно, что познакомились они, только когда сами стали отцами. Скептически поднятая бровь, быстрое подмигивание после шутки… Но до этого вечера они казались мне полной противоположностью друг друга.

Сэм был в полном восторге, он весь был там, в своем родном городе. Он постоянно вскакивал и подходил к экрану, восхищаясь снимками – особенно тем, на котором он стоял в синем блейзере и темных очках рядом с дорожным указателем с названием родного города. Сэм буквально сиял от гордости – можно было подумать, что он продает недвижимость или таймшеринг[1].

Я выросла в Лиме, штат Огайо. Здесь производили школьные автобусы, катафалки и танки. Вряд ли меня можно было считать патриотом родного города. Но, конечно же, здесь никто не заставлял нас носить желтые звезды и не отправлял на бойню.

Сэм показал нам фотографию 1929 года, и я увидела своего величественного прадеда Моше Давида Раковского и его суровую жену Перл Хилевич-Раковскую. Их сфотографировали на фоне семейной лесопилки – Моше Давид открыл семейное предприятие, когда переехал в родной город Перл, Казимежу-Вельку. У ног деда сидел, скрестив ноги, двухлетний Сэм в матросском костюмчике.

При виде фотографии бабушки голос Сэма дрогнул. Он стал рассказывать про ту ночь, когда его семья уходила в убежище. Бабушке было девяносто три года, но эта замечательная женщина была вполне здорова. И она не пошла вместе со всеми в далекое убежище. Принимать решение было мучительно. Им пришлось оставить ее, хотя все знали, что это означает.

Местные жители позже рассказали Сэму, что нацисты буквально наводнили город. Они рыскали по улицам. Через громкоговорители разносился приказ: всем евреям немедленно собраться на рыночной площади. Вооруженные нацисты прочесывали дома в поисках спрятавшихся евреев.

Голос Сэма дрогнул, и ему пришлось откашляться.

Перл слушаться не стала. Германские солдаты, напившиеся водки в ближайшей лавке, ворвались в ее дом и обнаружили там одну ее. Две семьи – восемь Раковских и Банахов – исчезли. Нацисты выволокли Перл на улицу. На глазах соседей они расстреляли ее из автоматов. Люди запомнили это надолго: убить Перл было нелегко. Она рухнула на землю, потрясая кулаком и проклиная своих мучителей.

Я вздрогнула. Снова включили свет, а я не могла пошевелиться. Я повела себя как плохая гостья – даже не предложила помочь помыть посуду. Я смотрела на свои каракули на салфетке: эти слова я не могла ни произнести, ни записать правильно. Пока Сэм рассказывал, я пыталась записывать имена, даты и названия мест, словно это были падающие звезды, которые могли исчезнуть, если я их не запишу. Трагическая кончина прабабушки наполнила меня гордостью и ужасом.

Энергия Сэма была невероятно заразительной – словно спящий проснулся.

Я уже успела поработать в двух газетах, писала о самых разных преступлениях – об организованной преступности, сексуальном насилии со стороны священников, коррумпированном судье, который смягчил приговор наркодилеру в обмен на «Мерседес». Но эти салфетки перевернули мою жизнь. Я целиком сосредоточилась на Сэме и поразительной неизвестной истории моей собственной семьи.