Когда Людмиле исполнилось восемнадцать, она поехала в Москву, поступила там в Музыкальное училище, да так и осталась.

– Апочка у нас в хоре поет, – сказала мама с гордостью после некоторой паузы. – Хвалят его.

Аполлон опять чуть не поперхнулся. Он пел, как кот, которому прищемили хвост, а медведь наступил на ухо. Он ненавидел пение всей душой. Чаще всего он симулировал, открывая рот в такт песне. Его не то что не хвалили, а, напротив, поносили на чем свет стоит. Учительница хорового пения все время шпыняла мальчика, заставляя выдавливать слова нараспев, но выходили лишь инфернальные звуки.

– Господи святы… Он, что – поет?! Господи святы.., – сокрушался дед. – Так у него ж пипирка не вырастет, на хрен! Они же все кастраты поголовно, эти ваши певуны! Что же ты, Людка, творишь!?

Людмила покраснела и задергалась. Казалось, она хотела зажать сыну уши, но было поздно. Дед уже все сказал.

– Не надо, папа. Мы живем, как мы живем. Ты живешь, как ты живешь. Просто мы разные люди. С этим надо смириться и относиться друг к другу с уважением, – выдавливала из себя мама. – Мальчик вырастет мужчиной. Надеюсь, что его профессия будет связана с искусством. Посмотри на его локоны, на его глаза, стать. Разве может он служить армии, или закручивать гайки на заводе, или водить автобус, или овец пасти, или…

– Ладно, Людка, – прервал дед тираду. – Живите, как хотите. Только вот, что я скажу, – обращаясь к Аполлону, – Послушай меня, внучек. Коль, ты, родимый, не хочешь вырасти клоуном без пипирки – не слушай мамку. Она у тебя дура.

Аполлон еле сдержал смех. Поэтому под видом застёгивания сандалий склонился под стол.

– Спать пора, – сказал дед, зевая. – Ты, Людмила ложись в дальней комнате на перине, где обычно спишь. Я буду здесь на лавке. Мне не привыкать. Я человек военный. А Геркулес наш пусть на печку лезет. Раз мужик, как ты говоришь – значит, должон на печи дрыхнуть.

– А я не хочу пока дрыхнуть. Мне бы еще погулять.., – сказал Аполлон, лениво поднимаясь с лавки.

– Цыц мне тут! Лезь на печку – кому говорят!

– Апа там перегреется, – сказала мама, сдерживая раздражение. – Или спросонок упадет. Высоко очень.

– Не перегреюсь, не упаду! – неожиданно включился Аполлон. – Хочу на печку!

– Вишь, пацан, помнит корни свои народные, – сказал дед довольно и потрепал мальчика за щеку. – Не то, что ты, Людка… Цаца городская. Городская-то городская, а мужика себе нормального так и не нашла.

У Людмилы потемнело в глазах. Она думала, что уже все, проехали. Но нет. Папаша оседлал любимого конька и теперь поскачет на нем, победно крича и размахивая саблей. Тема неудавшейся личной жизни дочери была козырной картой деда, когда все остальные аргументы в пользу «непутевой дочери» уже были исчерпаны.

– Не нашла, – продолжал дед, радуясь произведенному эффекту. – А почему не нашла? А потому, что дура. И еще потому, что родителей не слушала. Мы же тебе с мамкой, царство ей небесное, все уши прожужжали. Найди себе, дочка, хорошего, работящего, непьющего – будет защитой и опорой. И нам с мамкой спокойней было бы.

– Папа, прекрати. Не будем эту тему развивать. Не надо при Аполлоне, – воскликнула Людмила.

– А что я? Что? – продолжал дед. – Я ж правду говорю. И потом пацан должен знать все, как оно есть. Все равно ж спросит. Что ж ты ему врать будешь? Я вот не буду врать, если он меня спросит. Спросишь, ведь? – обратился дед к Аполлону, лукаво улыбнувшись. Аполлон энергично закивал. Он понял, что гулять ему сегодня не светит и, воспользовавшись шумихой, большой ложкой черпал мед из банки, несмотря на «возможные аллергические последствия и диатез».