Банка с баландой стояла рядом. Остыла давно. Пусть. Есть не хотелось. Ничего не хотелось. Тоска. Отчаяние.

Кто-то вошел в барак. Саид даже не оглянулся. Наплевать. Но стало тихо почему-то. Необычно тихо. Пленные примолкали лишь при появлении немцев.

В чем дело? Он повернул голову к двери. Всего десяток шагов отделял его от входного проема. Там стоял сам комендант лагеря оберштурмфюрер Штром. Коренастый, подтянутый, с бледным синеватым лицом и узкими, полузакрытыми водянистыми веками, глазами.

Мелькнула мысль: «За мной!»

Саид поднялся. На немеющих от слабости локтях приподнялся и застыл.

«Я оставил Азиза живым. Он меня убивает. Легко. Без усилий каких-либо. Руками Штрома».

– Тем, фамилии которых будут оглашены, – встать и выйти во двор, – громко и холодно объявил переводчик. Встать и выйти в одежде.

«Фамилии которых… – повторил про себя Саид. – Что это значит?»

Штром начал читать. Еще громче, чем переводчик. – Каждое слово отдавалось в большом высоком бараке.

– Ниязмет Каримов.

– Балтабай Джергенов.

– Усен Караташ.

– Азиз Рахман…

Вот оно что! Сердце забилось часто. Наконец-то. Он забыл о списке. О позоре, который связывает с этим листком бумаги. Листком бумаги в руках Штрома. Комендант оглашал имена изменников. Называл тех, кого потом проклянут народ, Родина. Кого уже прокляли лежащие рядом товарищи. Молча проклинали. И запоминали имена.

Он ждал своего имени. Натягивал шинель, торопился. Никак не мог попасть в рукав.

На него смотрели пленные и хмурились. Недобро горели глаза их.

Не прозвучало его имя. Застыл Саид: не ослышался ли. Уже не радостно, а тревогой зачастило сердце.

– Повторите!

Переводчик повернулся к Штрому.

– Видерхолен зи битте нох айнмаль.

Комендант так же громко еще раз перечислил фамилии. Каждую подчеркнул нажимом на согласные и долгой паузой.

Уже пошли вызванные. К двери пошли. Первый – Азиз. Спокойно, с важностью даже. Остальные почти бежали, не оглядываясь. Боялись встретиться глазами с товарищами, какой будет эта последняя встреча. Не дружеская.

Как медленно читает Штром! Как тянет слова переводчик.

Где-то внутри у Саида рождается холодок отчаяния. Растет. Захлестывает. Еще немного, и его парализует мысль: «Усилия напрасны. Кончено». И тут неожиданно сработало внимание. Назвали шесть фамилий. Вышли пятеро. Шестого нет.

Он оглядывает барак. Никто не поднимается. Напряженная, придавленная тишина. Ожидание. Шестого все-таки нет. И вдруг Саида пронизывает мысль, шестой он. Ведь его фамилия Исламбек. А ждал другую, настоящую. Едва не выдал себя.

Комендант спрятал список. Застегивает шинель. Сейчас пальцы вгонят пуговицу в петлю. И Штром выйдет. Формальности в бараке окончены, он может считать себя свободным. Пять пленных переступили порог. Задержался шестой. Возится? Ну да. Никак не может надеть шинель. А еще солдат. Кажется, даже офицер.

– Шнель!

Саид уже бежит по проходу. Топает сапогами.

– Ай… яй… яй!

Штром качает головой. Он не любит, когда нарушают дисциплину.

Среди многочисленных событий берлинского дня оказалось и это, выраженное очень лаконичным сообщением. Те, кому положено было узнать о нем, удивленно поднимали брови или хмурились. Некоторые торопливо поднимали трубку. Звонили. Требовали уточнений. Кое-кто стучал по столу. Возмущался. Находились и скептики. Они улыбались. Хотя в те дни в Берлине улыбка, тем более скептическая, не была в моде. Восторженные овации, радость, неистовство. Но ирония, извините! Она обращала на себя внимание. Настораживала.

Отношение к известию было самое различное. Но никто не осмелился «прикоснуться» к нему. Исправить. Нарушить истину. Тем более изменить оттенок, от которого зависело многое, если не все. Пожалуй, все. Это сделал барон фон Менке.