По повелению царя армии Барклая надлежало отходить к Дрисскому лагерю. Армии же Багратиона следовало выйти на позиции для действий во фланге противника. Попросту говоря, Александр I вводил в действие план Фуля! В этой связи Барклай с удивлением пишет царю: «Я не понимаю, что мы будем делать с целой армией в Дрисском лагере. После столь торопливого отступления мы потеряем неприятеля из виду и, будучи заключены в этом лагере, будем принуждены ожидать его со всех сторон». И тем не менее в начале июля 1-я Западная была в означенном царем месте.

Что же касается 2-й Западной армии, то путь ее на соединение с 1-й (как и следовало ожидать) оказался отрезанным. Багратиону ничего не оставалось, как отходить на Бобруйск, а это еще больше разделяло русские армии.

Александру I на военном совете, что состоялся в Дрисском лагере, пришлось выслушать нелестные суждения о полководческих дарованиях своего наставника по стратегии Фуля, возведенного к тому времени в генеральский чин. Члены военного совета высказали единодушное мнение – немедленно оставить «эту мышеловку». Было решено продолжить отход 1-й армии к Витебску, имея главную цель – соединение ее с армией Багратиона.

Любопытно, что по прибытии в Дрисский лагерь как раз исполнилась годовщина Полтавской битвы, и император обратился к вой скам с воззванием: «Дать врагу сражение!» Сражения, однако, не получилось. Лагерь оставили без боя.

В тот же день было издано еще одно интересное воззвание – командующего второй армией Багратиона: «Господам начальникам войск внушить солдату, что все войска неприятеля не что иное, как сволочь со всего света… Они храбро драться не умеют, особливо же боятся нашего штыка. Я с вами, вы со мной!»

Французы, заняв Дрисский лагерь, назвали его «памятником невежества в военном искусстве».

Ну а что же сталось с духовником царя по военной стратегии пруссаком Карлом Людвигом Августом фон Фулем? По словам А. Шишкова, оставив Дрисский лагерь на одном из привалов «пруссак Фуль и поляк Ожеровский лежали один подле другого и беспрестанно хохотали. Мне досадно было, при таких обстоятельствах… слышать их беспрерывно веселящихся». И далее: «Кто исчислит бедственные следствия сего несчастного отступления, той оборонительной системы, выданной господином Фулем и его подобными?»

Между тем, нахохотавшись вдоволь, сменив готическую важность на раболепие и предупредительные поклоны, Фуль как ни в чем не бывало продолжал оставаться в царской свите. Более того, он ухитрился представить императору свой проект обращения его к народу с восхвалением Наполеона и бессмысленности ему сопротивления![35]

Небезынтересно заметить, что даже Наполеон, однажды заприметив огромную свиту иностранцев в окружении русского царя, воскликнул: «Никак не могу понять, почему у него такое странное пристрастие к иностранцам? Что за страсть окружать себя подобными людьми, каковы Фуль, Армфельд и другие… без всякой нравственности, признанными во всей Европе за самых последних людей?»

Как бы там ни было, а начальный период войны, имеющий огромное влияние на дальнейший ход вооруженной борьбы, оказался за Наполеоном. Столь прискорбному стечению обстоятельств, безусловно, способствовала еще одна существенная причина. Дело в том, что при нахождении в действующей армии монарха права главнокомандующего принадлежали ему.

Следовательно, вооруженной борьбой непосредственно на театре войны должен был руководить Александр I, человек «со странными сочетаниями мужских достоинств и женских слабостей». В результате и без того ограниченные права военного министра еще более урезались. Царь не внял голосу Барклая: «Главное начальство над всеми тремя армиями необходимо поручить для общей пользы единому полководцу». Однако Александр I не пожелал определить главнокомандующего Большой действующей армии, планируя сам померяться силами с Наполеоном!