Руджеро закатил глаза. Ну конечно, где ж еще заниматься развратом, как не в церковном саду у всех на глазах? Настоящие похотливые мерзавцы именно там и выбирают себе жертв. Доминиканец в третий раз потянулся за стремительно пустеющим кувшином… как вдруг ручка выскользнула из его пальцев и глиняные черепки в каскаде капель с гулким дребезгом разлетелись по полу.
«…Смею утверждать, что сей скорбный зрением юнец, именуемый Джузеппе, есть не кто иной, как сам Сатана в лживой личине благолепной юности».
Монах вскочил. Джузеппе. Слепой юнец. Неужели это снова совпадение? Или неуловимый мальчишка все это время был в двух шагах? Брат Ачиль клялся, что по сей день не нашел никаких следов. Что все попытки отыскать Гамальяно разбиваются о какие-то новые выходки изворотливого слепого прощелыги и даже слежка за шотландцем оказалась бесполезной. Он не мог пропустить это имя, только не он! Или же просто не успел добраться до этого пасквиля?
Доминиканец снова сел и вцепился в донос. Ну, брат Ачиль теперь может и подождать, а уж Руджеро-то не оплошает.
Он читал все дальше и дальше. О девице, что дерзила наставницам, подученная искусителем. О странной благосклонности матери Доротеи к бесстыжему юнцу. А вот целый лист, посвященный единственной встрече мальчишки с прислужницей. Зачем так подробно?
Руджеро придвинулся ближе к шандалу и погрузился в липко-высокопарные строки. Но, прочтя не больше трети, вдруг сдвинул брови, и его хмурое лицо приобрело выражение растерянности…
Монах опустил лист и прижал пальцы к векам, будто унимая боль в усталых глазах. Снова нерешительно взялся за донос и отчего-то опять начал сначала. Дочитал до середины и отложил пасквиль на стол. Встал, отирая лоб, подошел к окну… и, рванувшись назад, схватил лист, сминая края, и впился взглядом в текст.
Слово за словом, фраза за фразой. Он перечитывал абзацы, бросая на середине, мечась от начала к концу, точно боясь, что написанное выше исчезнет, как только он опустит глаза к следующей строке. Водил пальцами по буквам, будто малограмотный лавочник, опасающийся, что его обсчитали. Бормотал вслух обрывки фраз, чувствуя, как сердце стучит все громче, заполняя собой грудь.
Здесь не было ни слова вымысла. Он знал. Он прочел слишком много таких кляуз. Эта узколобая святоша не сумела бы выдумать ничего подобного, да и сбиться со своего велеречивого стиля на странный лоскутный говор Гамальяно и простодушие шестнадцатилетней девочки она бы не смогла. Здесь все было правдой. Все до последней буквы.
Сердце перестало умещаться в груди и стремительно застучало в горле. Руки мелко задрожали, и Руджеро ощутил, что лоб сдавливает горячая полоса, словно палач надел на него раскаленный обруч. Он бросил пасквиль и оперся одной рукой о шершавое дерево стола, бестолково отирая с лица пот такой же влажной ладонью.
Он знал, что однажды Небеса откликнутся. Он верил в это, он был убежден, и, конечно, его не обманули. Доминиканец медленно выпрямился и двинулся к распятию, над которым трепетал огонь лампады. Упал на колени и ударился лбом о холодные плиты пола.
– Благодарю тебя… – пробормотал он. – Я столько лет блуждал впотьмах. Я шарил руками во мраке. Я сослепу давил ногами цветы на обочинах тропинки. А ты все равно не бросил меня, все равно простил, хоть я и был самонадеянным идиотом. Наконец-то я тебя понял. Я так виноват перед тобой… Но я все исправлю, клянусь. Только верь мне. Еще совсем недолго верь мне, умоляю.
…Свечи догорели на столе. Тускло тлел очаг. Отец Руджеро обессиленно сидел на каменном полу под распятием, и лицо его было мокро от слез.