Лицо Пеппо исказила судорога, на челюсти взбухли желваки. Доминиканец кивнул:

– Понятливый, пащенок. Поэтому давай обойдемся без уговоров.

Оружейник молчал почти минуту. По лицу шли тени, будто за скупо освещенным занавесом разыгрывалась невидимая сцена. Он медленно вдохнул. Выдохнул.

– Хорошо.

– Вот и славно. – В голосе монаха послышалась усмешка. – Где она?

– Уж точно не у меня за пазухой. Спрятана на совесть, и путь неблизкий.

– Меня жена дома не ждет, девку я запру в лавке. А сейчас клинок сюда, только без суеты.

Пеппо шагнул вперед, медленно выложил на прилавок кинжал, и монах осклабился:

– Вот и умник. А теперь идем. И никаких фокусов, девку пожалей.

Юноша покорно двинулся к двери. Они вышли на крыльцо, доминиканец запер дверь лавки, сунул ключ под стоящий на крыльце мешок и ткнул оружейника в спину:

– Вперед!

Пеппо осторожно повернул направо и углубился в сгустившуюся вечернюю тьму. Монах держался чуть позади.

Они неторопливо шагали вдоль домов и каналов по темным улицам, уже совсем малолюдным. Оружейник иногда замедлял шаги, касаясь щербины в стене или постамента статуи, будто вехи, а потом молча шел дальше.

– Тебя действительно зовут Ачиль? – вдруг спро-сил он.

– Я всегда предпочитал это имя, – с непонятной иронией ответил монах, но Пеппо лишь кивнул. А потом задумчиво добавил:

– В Греции тебя называли бы Ахиллесом.

– Ого, – ухмыльнулся монах, – недурно для трущобного крысенка!

Оружейник промолчал. Они перешли мост и свернули на длинную узкую улочку. По обе стороны тянулись запертые склады и лабазы, под ногами стелился волглый ковер подопревшей соломы, из-за заборов порой доносилось ворчание собак. Монах заметил, как плечи идущего впереди юноши слегка напряглись. Он уже собирался язвительно поинтересоваться, не боится ли тот цепных псов, как вдруг Пеппо с невероятной быстротой ринулся бежать.

Оружейник знал эту улицу, прямую как стрела и совершенно безлюдную по ночам. Он мчался, оскальзываясь на гниющей соломе, а сзади его уже настигал стремительный топот. Ощущение было леденяще знакомым. Вдруг раздался сухой свист, что-то туго захлестнуло щиколотку, и Пеппо с разбегу грянулся оземь. Резкий рывок проволок его пару футов по мостовой, шаги приблизились, и тяжелая рука наотмашь ударила по лицу.

– Ты чего чудесишь, крысье семя? – низко и угрожающе рокотнул у самого уха монах. – Или заново все растолковать?

Еще один удар врезался в живот, и Пеппо согнулся на земле, хрипло переводя дыхание. Затем рывком перевернулся на спину.

– Брат Ачиль, – горячо зашептал он, – прошу вас, отпустите меня… Я скажу вам, где Треть. Вы легко найдете ее, вы же зрячий… – Голос оружейника прервался, он закашлялся. – Умоляю! Я устал от всего этого. Это слишком. Я не могу тащить на себе ответственность за стольких людей, я не готов, я не сумею… К черту, заберите ее и оставьте меня в покое! Мне всего семнадцать.

Он лихорадочно бормотал что-то еще, но жесткая рука схватила его за волосы и вздернула с земли.

– М-да… – протянул брат Ачиль. – Я слышал о тебе совсем другое. Быстро ж ты гонор растерял.

Монах неторопливо осмотрел покрытое испариной лицо с багровым следом удара, подрагивающие губы, руки, судорожно мнущие весту на груди. Потом вдохнул, глубоко и блаженно, будто откупорив бутылку превосходного вина:

– Слизняк! – со вкусом припечатал он, срывая с ноги оружейника длинную плеть и снова сматывая кольца. – Шагай давай. Еще раз взбрыкнешь – руку сломаю. Пошел.

Пеппо закусил губу, отвернулся и снова двинулся по улице, ссутуля плечи.

Путь действительно был неблизкий. Жилые кварталы понемногу оставались позади, вместе с хлопаньем дверей и ставен, несущимися из окон перебранками, хохотом, приглушенным гвалтом кабаков и прочим ночным шумом. Тесные кварталы и мощеные улицы сменились пыльным трактом, обрамленным вереницей жалких мазанок. Набиравшая зрелость луна ярко освещала живописно убогое захолустье. Добрый час оба молчали. Вдруг Ачиль пнул Пеппо в спину: