– Это пройдет, – отрезал шотландец.

Врач взглянул на него, и в глазах его промелькнула тень прежней сдержанной усмешки. Он сложил ладони, будто осязая в них обложку незримой летописи, и негромко продолжил:

– Вы наверняка слышали, Годелот, о прежнем графе, самоубийце Витторе… Герцогиня Фонци, наша с вами общая синьора, еще в юности знавала обоих братьев Кампано и была весьма… близка со старшим… – Бениньо запнулся и хмуро покусал губы. – Впрочем, стоит назвать вещи своими именами. Ее сиятельство и граф Кампано были любовниками. Ни о каком браке речь не шла, это был союз плоти и души, полный огня, но не нуждавшийся в благословении церкви. Однако не буду сплетничать.

Синьора порой рассказывала мне о Витторе. Это был человек широких и оригинальных взглядов. Он интересовался магией и алхимией, уверенный, что сии материи суть настоящие науки, не имеющие ничего общего с бесовщиной. Именно он привил герцогине жажду познания запретных таинств.

Бениньо потер подбородок, и взгляд его стал слегка отрешенным.

– Герцогиня редко говорит о погибшем Витторе, оберегает память о нем, как открытую рану. Его портрет висит в малой библиотеке, и ее сиятельство болезненно привязана к нему. Я каждый раз вижу: ей отчаянно больно, несмотря на прошедшее время. Сейчас она почти не упоминает о Витторе, но эта потеря так и не утратила для нее своей остроты. Она даже порой разговаривает с ним. М-да…

Оттавио же был человеком другого склада. Сорвиголова и искатель приключений. Витторе очень тревожился о нем, поскольку Оттавио, уехав после смерти отца за границу, много лет не подавал о себе вестей. Он вернулся неожиданно, чем несказанно осчастливил брата. Но оказался вестником беды. Через три дня после его приезда Витторе покончил с собой.

Врач машинально поправил в канделябре свечу и вновь покусал губы, словно подходя к сложной части своего рассказа.

– Герцогиня Фонци был потрясена смертью Витторе. Впрочем, потрясены были все. Но ее сиятельство одолевала не одна лишь скорбь. Она хорошо знала Витторе, и его самоубийство казалось ей совершенно необъяснимым. Граф не выглядел человеком, готовым свести счеты с жизнью. Последние месяцы он кипел энергией и воодушевлением. Он собирался в Германию, засыпал синьору длинными письмами, звал ее с собой, словом, жизнь в нем била ключом. Однако сомнений быть не могло – Витторе бросился с башни сам, чему имелись десятки свидетелей.

Синьора решила разобраться в обстоятельствах этой неожиданной и трагической смерти. И вскоре она нашла то, что искала. Дело в том, что Оттавио приехал не один. Его сопровождал молодой монах. Изнуренный сухой человек с мрачными глазами. Оттавио представил его как своего друга, полкового капеллана. Тот вел себя очень сдержанно, ни с кем не заводил бесед, хотя прочел поразительную проповедь, исполненную невероятной силы и чувства. В последний вечер монах долго беседовал с графом Витторе наедине – а назавтра случилось несчастье.

Годелот подался вперед:

– Я слышал об этом монахе, доктор. В гарнизоне шептались, что проповедь открыла графу глубину его греха и он не перенес испытанного позора.

– Да, – выплюнул Бениньо, – это принятое среди челяди мнение. Но герцогиня думала иначе. Она-то знала, что Витторе вовсе не стыдился своих оккультных изысканий и нимало не считал их грехом. Напротив, он полагал, что религия – это своего рода игрушечная магия для непосвященных и малообразованных. Как бы ни впечатлили его чьи-то слова, он не стал бы ничтоже сумняшеся бросаться головой вниз с кавальера. Все было куда проще… – Врач скривился, будто надкусив гнилое яблоко. – Монах был вовсе не капелланом. Это субъект был не кем иным, как агентом инквизиции, которого Оттавио приволок на родной порог. У ублюдка были долги. Крупные долги. И раздел наследства перестал его устраивать. Не знаю, чем именно монах грозил Витторе. Но одно несомненно – все было очень серьезно. Слишком серьезно, чтобы граф бросился обивать пороги канцелярий и искать защиты. Хотя… быть может, герцогиня знает больше. Мне же известно лишь это.