– Туда не возвращайтесь, – сказала округлая женщина. – Не скажу, почему. Просто не возвращайтесь.

– Послушайте, – обратилась я к ней. – Если вам даже очень хочется, просто так отдать ребенка нельзя. Нужны документы и все такое. Обычные дела. Даже на машину делают документы, чтобы никто не сказал, что она краденая.

– У этого ребенка нет документов. Никто не знает, что он живой. Да и вообще всем наплевать, есть он или нет. Всем, кому это должно быть важно. Например, полиции. Этого ребенка родили в «плимуте».

– Но не сегодня же утром! – продолжала я. – В «плимуте» или не в «плимуте», он достаточно большой, чтобы его заметили.

Я смутно догадывалась, что говорю не о том. Такой разговор нас никуда не приведет.

Женщина сунула руки к ребенку под одеяло и, бережно подтолкнув, устроила поудобнее – так, будто ему на этом сиденье самое место! Потом закрыла дверь и пошла прочь.

Глядя ей вслед, я подумала, что не такая уж она и круглая. Без ребенка и одеяла женщина оказалась очень худой.

Я с силой сжала руль – так, что кончики ногтей впились в ладони. Может, боль заставит мозги работать и решить, что мне делать? Пока я думала об этом, женщина забралась в пикап, и машина поехала, так и не включив фары. Интересно, они это сделали с каким-то расчетом или у них в пикапе вообще нет фар?

– Хвала Господу нашему! – произнесла я. – У меня, по крайней мере, хоть фары есть.

Я думала: я могу пойти назад, в бар, и отдать ребенка Эрлу. Или тому, другому из этой парочки. Просто посажу его на стойку бара, рядом с солью и перцем, и смотаюсь отсюда. Или найду местечко, где можно будет поспать, и уже утром все хорошенько обдумаю.

Пока я пребывала в раздумьях, свет в баре погас. Вырубилась, мигнув напоследок, и реклама «Будвайзера». Еще один пикап прошуршал мимо меня по гравийной поверхности парковки и направился к шоссе.

На то, чтобы запустить мотор, мне понадобились все силы – ведь во всей Оклахоме я не нашла ни одного холма, на котором можно было бы припарковаться.

– Черт! – шипела я. – Чертов сукин сын!

Я толкала и толкала машину, потом запрыгивала внутрь, отжимала сцепление и вновь толкала, и вновь запрыгивала.

Круглые глаза ребенка смотрели на меня из темноты.

– Ты не думай, что я дура, – сказала я, обращаясь к нему. – В Кентукки это получается куда проще.

У моей машины не было счетчика пробега, отчего мне трудно было судить, сколько миль мы проехали, пока не добрались до города. Может быть, пятьдесят, может, больше. Без стекол в машине было холодно, и бедняжка, должно быть, замерз, хотя и не проронил ни звука.

– Ты разговариваешь? – спросила я, и тут же подумала – а вдруг ребенок говорит на каком-нибудь другом языке, не на английском. – И что мне с тобой делать? А что ты ешь?

На равнинах, в отличие от холмистых местностей, царит полная тишина. Когда едешь на машине по плоской земле, звук мотора уносится прочь в пустые поля, и ничто – ни холмы, ни силосные башни, ни дома, – не мешает ему без остатка раствориться в ночи. Было настолько тихо, что мне казалось: если что-нибудь скажу, то ничего не услышу. И все-таки, чтобы слышать хоть что-то, я принялась мурлыкать себе под нос. В тот момент я бы не пожалела и последнего доллара за радио. Готова была слушать даже Орала Робертса. Чтобы не уснуть, я принялась разговаривать с по-прежнему молчащим ребенком. Правда, с каждой уносящейся назад милей мне хотелось спать все меньше, и все больше до меня доходило, что я делаю нечто в высшей степени странное.

Мы проехали знак, который сообщил нам, что до Музея Женщин-пионеров осталось столько-то миль. Отлично, решила я. По крайней мере, мы куда-то подъезжаем.