Бродившие бесцельно мысли понемногу возвращались, осторожно занимали привычные места. «Прогуляйся. Встань и прогуляйся. Просто пройдись».

Нико поднялся, подобрал и закинул за спину мешок с нехитрыми пожитками. «Вот и все твое богатство». В голову ударила кровь. Он покачнулся. Слабость и тошнота накатили одновременно. Парк был полон людьми, главным образом беженцами. Заросшие высокой травой лужайки давно вытоптаны. От деревьев остались торчащие из земли жалкие обрубки. Нико осторожно переставил ногу и, поймав ритм движения, медленно двинулся вперед. Никакой цели не было, и он просто брел между навесами, деревянными будками, пестрыми палатками, сшитыми из старой одежды. Грязные, худые как щепки детишки. Мужчины и женщины с пустыми глазами, из последних сил поддерживающие друг друга. Иногда встречались хосы, но куда больше было южан, патианцев и наталийцев. Попадались и появившиеся в последнее время северяне, беженцы с Лагоса и Зеленых островов. Хотя их и было уже немало, держались они непривычно тихо. Тут и там лаяли собаки. Хныкали младенцы, которым недоставало материнского молока. И все же большинство приберегало силы для чего-то более важного, чем пустые разговоры.

Запах готовки пробудил дремавший желудок, и в животе заурчало. Две последние недели он не ел ничего, кроме так называемого «супа нищих» – горячего чи с кусочками киша. На такой диете долго не протянешь. Штаны снова сползали, хотя он лишь пару дней назад пробил в ремне новую дырку. Иногда ему казалось, что грязная рубашка уже цепляется за проступившие под кожей ребра. Лена права: если он в самое ближайшее время не добудет приличной еды, то просто сляжет и умрет. Как Бун.

«Просто иди», – шепнул внутренний голос.

Протиснувшись через главные ворота парка Солнечной Ласточки, Нико оказался в жилом квартале. Люди здесь прогуливались неторопливо, занятые приятными разговорами или погруженные в какие-то свои мысли. По мостовой катились, дребезжа, рикши с одиночными пассажирами. С юга доносилось громыханье орудий.

Нико направился к центру города. Босые подошвы громко шлепали по камням. Пройдя несколько кварталов, он свернул за угол, вышел на улицу Лжи и как будто переместился из глубокой пещеры в ревущий ураган. Здесь предпочитали не говорить, а кричать. Целые орды уличных артистов трясли колокольчиками, пиликали на скрипках и дули в рожки. На протянутых через улицу бечевках болтались колокольчики. Звенели монеты. Казалось, жители Бар-Хоса озабочены лишь тем, чтобы произвести как можно больше шума и не слышать ничего, что напоминало бы о длящейся много лет осаде.

Деревья здесь растянулись едва ли не до самого конца улицы. На голой ветке одного из них, склонившегося в сторону мостовой, сидела, с любопытством поглядывая вниз, черно-белая сорока. Нико привычно кивнул птичке.

Обычный жест, но в этот раз кивок отозвался воспоминанием о другом утре. Утре того дня, когда он навсегда ушел из дома.

Тогда он тоже видел пику. Птаха проводила его, выскользнувшего из дома на рассвете с мешком на плече и забитой романтической чушью головой, пронзительным щебетом, весьма напоминающим издевательский смешок. Нико всегда относился к пике так же, как и к связанному с ней дурацкому суеверию. И все же он кивнул ей, как всегда делала его мать, а потом свернул на тропинку, которая вела к прибрежной дороге, и уже через четыре часа оказался в городе. В тот день ему вовсе не хотелось искушать судьбу.

Понимание того, что уход из дома вовсе не такое радостное событие, каким оно представлялось раньше, пришло довольно быстро. С каждым шагом в груди росло и обострялось чувство вины. Он знал, что мать сильно расстроится, когда обнаружит, что сын ушел от нее, даже не попрощавшись. И Бун… Бун тоже будет тосковать… по-своему, по-собачьи.