Борис, на радость партнеров, а особенно Алексея, вдруг сам, именно САМ составил список лиц, которых он собирался поздравлять. Туда вошли и старые клиенты, и недавние и даже те, с которыми только шли переговоры. Кабинет заполнялся красивыми коробками, пакетами, корзинами, бутылками вина, шампанского, коньяка. Нестеров, прямо с утра, брал список и вычеркивал людей, которых навещал накануне. Отмечал тех, к кому собирался сегодня. Пил кофе, воодушевленно и с удовольствием курил. Обсуждал все текущие дела. Много подписывал. Генерировал идеи и хорошее настроение. Симфонический оркестр под названием «Империя Нестерова» снова заиграл стройно, мощно, заставляя слушателей переживать. На столе, перед ним, теперь лежали все его мобильные телефоны, заброшенные в дальние углы еще совсем недавно. И как прежде они звонили с промежутком в несколько минут или секунд. Звонили, гудели, то один, то другой. И Нестеров отвечал. Отвечал на каждый вызов. С нескрываемым удовольствием, неподдельной заинтересованностью в голосе, готовый решить любую проблему, придумать идею, просто поболтать или пожелать хорошего дня. Он дышал, розовел, креп. Финишный круг давался ему неожиданно легко. Так легко, что казалось – изнуряющей, опустошающей, драматической дистанции, которая предшествовала, вовсе и не было.

Они не встречались. Лара принимала зачеты, закрывала семестр, занималась с учениками. Они не встречались, и Нестеров относился к этому хорошо, вдумчиво, легко, отгоняя все ненужные, запрещенные мысли. Это получалось. Он довольствовался сообщениями в течение дня, пожеланиями доброго утра и доброй ночи, короткими звонками. Он жил, держа в руке телефон, тот, от которого начинался хрупкий мостик к Ларисе, словно талисман. Канаты мостика становились толще, прочнее. С каждым днем их становилось все больше. Мостик качался, но канаты держали.

Почти каждый день, вечером, Нестеров, проезжая по Большой Никитской, останавливался возле дома Ларисы и всматривался в окна. Втягивал ноздрями воздух. Посылал невидимый поцелуй. Дома… он дышал рядом с открытым окном, словно повторяя какую-то мантру, придуманную им самим.

Звонили старые подруги. Что-то предлагая, высказывая горячее желание увидеться, задавая неудобные, но вполне ожидаемые вопросы. Борис отвечал, ощущая себя Костиком из «Покровских ворот». Рассказывал о длительной командировке. О Ноевом ковчеге, о спасении мира. Об эмиграции и Храме Весталок.

Он работал топором, разрубая опоры мосточков через ручейки. Становился заправским минером, взрывая опоры крупных виадуков, оставляя нетронутым лишь один, хрустальный мост…

По мере приближения законного финиша, Нестеров все больше мечтал, фантазировал, представлял. Он думал о тридцать первом числе. О ночи с тридцать первого на первое. О том, о чем он будет с Ней говорить, чем радовать, чем удивлять. Не давал покоя и фильм… которого они коснулись там в чайной и который повис в воображении у Бориса… вероломной улыбкой, но не Жанетт, а Ларисы. В том числе и об этом можно было поговорить в эту ночь. Конечно вообще о кино и об этом простом, даже глупом французском фильме. Затронуть его вновь. Вскользь. Деликатно. Попробовать разобраться в таинственной, неясной природе этого странного совпадения, которое кололо. Словно инородное тело.

Нестеров даже сделал несколько звонков в рестораны Москвы, славящиеся именно уютом, романтичностью, дающих возможность женщине и мужчине уединиться, поговорить о сокровенном.

Он мечтал и звонил, но у Ларисы не спрашивал. Неожиданно Она сказала об этом сама.

– Ты знаешь… Борь, у нас есть традиция. Уже несколько лет, на католическое Рождество, мы с мамой уезжаем в Италию. На новый год мы там и возвращаемся, как правило, числа пятого января. А уезжаем… числа двадцатого, двадцать второго.