Это чувство не оставит человека даже тогда, когда он спохватится, что уже давно живет в городе, и даже не снимает комнату на каком-то там этаже, а каким-то неведомым образом оказался хозяином целой квартиры в два этажа со спальней на чердаке, откуда видно какую-то самую древнюю часть города, где по ночам летают легенды. Так вот, даже тогда – когда человек поймет, что ему не надо возвращаться домой, что нет никакого домой кроме города – его не оставит чувство, что ему так и не показали что-то самое главное, то, ради чего стоило стремиться к городу все эти годы.

Здесь очень важно быть осторожным и последовательным: если поторопиться, если проникнуть в какой-нибудь закоулок, увидеть то, что еще не позволили увидеть – можно потерять город раз и навсегда. Город не любит нетерпеливых, город не любит тех, кто пройдет по улице – и улица не найдет в душе ни малейшего отклика, город не терпит тех, кто не созерцает его подолгу, перековывая свои впечатления в легенды, мелодии или удивительные живописные полотна.

Но даже если человек сделает все правильно, и город благосклонно примет его – гостя так и не покинет неистребимое чувство, что он все-таки так и остался гостем, не более чем гостем, одним из бесконечной череды гостей, которые были и будут после него, – о, этот горький укол ревности – будут после него – и город, раскрывая день за днем самые сокровенные свои закоулки и тайны, так и не показал самого главного, самого удивительного, того, ради чего стоило терпеливо вожделеть город так долго. И даже когда человек станет еще одним призраком в бесконечной череде духов города, станет частью города, неотъемлемой его частью – его так и не покинет неодолимое чувство, что это все – только бутафория, наваждение, иллюзия, призванные скрыть от человека что-то самое важное, самое драгоценное, что город, возможно, скрывает даже от самого себя…

Это просто, говорю я себе.

Ну, очень просто.

Ну, куда проще, чем кажется.

Что вообще может быть проще.

Их же всего три.

Не десять, не сто, не миллион, не десять в степени какой-нибудь там – всего три.

То, что нельзя.

И тогда все будет хорошо.

Город украшен тыквенными фонарями.

Потому что Самайн.

Светятся свечки в черепах вдоль улиц.

Тоже потому, что Самайн.

Надеваю череп вместо головы – это не запрещено.

Зажигаю фонарь внутри черепа.

Это тоже можно.

Друзья зовут меня ходить по улицам, просить сладости или гадости.

И это тоже не запрещается.

Все просто.

Очень просто.

Не отвечать тем, кто не может ничего сказать.

Не искать то, чего нет.

Не делить что-то – никому.

Смеюсь над собой.

Над тем, кто оставил мне эти запреты.

Распахивается очередная дверь, кто-то передает нам тыквенный пирог.

Это тоже не запрещено.

Устраиваемся в чьем-то доме у очага, кого-то из наших просят разделить пирог на семерых, кто-то из наших вздрагивает, бледнеет, нет, нет, не надо, пожа-а-алуйста…

– А что такое?

– Мне… мне нельзя…

Догадываюсь:

– Гейс?

– Гейс.

– Нельзя резать пироги?

– Нельзя… на семь…

Делю триста шестьдесят на семь, прикидываю, понимаю, получится не целое число, а с нецелыми числами могут быть…

…если отправлен запрос к несуществующему источнику информации…

…проблемы, и немаленькие. Режу сам – на пятьдесят один с половиной градусов, тот, кому нельзя делить на семь, смотрит на меня с легкой завистью. Хочу сказать что-то в утешение, что у каждого свои заморочки и запреты – тут же спохватываюсь, мне-то хорошо говорить, мне-то все можно…

Делю.

Семь минус один – шесть.

Шесть минус один – пять.

Пять минус один – четыре.

Четыре минус один – три.

Три минус один – два.

Два минус один – один.