– Всё в порядке, Сашенька. Ноги отекли вчера сильно, за ночь не прошло. Сегодня придётся обувь сменить, в туфли я не влезу, пожалуй.

Чёрт! Сашка вчера сама так устала, что даже не обратила внимания. А ведь он действительно весь день провёл в узких туфлях. Ладно, не таких уж и узких, тоже на размер больше его обыкновенного, но в любом случае жёстких. И надо было вечером хоть намазать ему ступни чем-нибудь, снимающим отёки, мазью какой-нибудь, их сейчас в любой аптеке сто видов. Да уж, совмещать обязанности директора и тёти доктора оказалось не так просто. Не тянете, Александра Николаевна.

А он, кажется, не замечает её сеанса самоуничижения. Меланхолично жуёт, смотря в окно. В окне ничего интересного, кроме дождя, не показывают. И Сашка подозревает, что мыслями он уже на телестудии.

– Давайте мокасины наденем. Я надеюсь, вы ничего не натёрли вчера?

Он рассеянно кивает, и Сашке совсем перестаёт нравиться происходящее. Он уже замученный, а ему придётся ещё целый день общаться, оценивать каждого участника, работать на камеры. И отменить ничего уже нельзя, перенести.

Сашка помогает ему одеться и особенно обуться. В растоптанные мягкие мокасины ноги еле-еле влезают. Но Сашка замечает кое-что похуже отёков. Он всё-таки растёр левую ногу – красный воспалённый ободок идёт от подъёма до лодыжки.

– Всеволод Алексеевич, присядьте-ка куда-нибудь, это надо обработать.

– Саш, машина уже стоит.

– Машина постоит.

У Туманова вопросительно выгибается бровь. То ли от её тона, то ли от самого факта. Сашка редко ему возражает, особенно так решительно.

– Всё настолько серьёзно, Саш? Я не маленький мальчик Сева, который натёр ножку сандаликом, и это трагедия. Впрочем, в те времена никто бы внимания и не обратил.

Сашка молча его усаживает и идёт за аптечкой, где у неё точно лежало что-то заживляющее и пластырь. Серьёзно, Всеволод Алексеевич. У маленького мальчика Севы не было диабета как минимум.

По крайней мере, они перестали друг друга смущаться. Сашка вспоминает, как прошлый раз, здесь, в квартире на Арбате она помогала ему обуться, и оба стеснялись, пытаясь перевести неловкую ситуацию в шутку. Сейчас на такие мелочи никто и внимания не обращает. И волнует Туманова исключительно время – как бы на съёмку не опоздать.

– Без вас вряд ли начнут, – замечает Сашка, когда они спускаются в лифте к машине.

– Перед коллегами неудобно будет.

– Перед которыми? Теми двумя, которые вас вчера весь день троллили?

– Что делали?

– Поддевали.

Удивлённый взгляд. Не заметил он, что ли? Или не принял близко к сердцу?

Всеволод Алексеевич пожимает плечами:

– Терпеть не могу наплевательского отношение ко времени других. Помню, снимали мы какую-то новогоднюю передачу, финальную сцену, где все артисты, принимавшие участие в проекте, должны были вместе петь. А одного нет. Уже довольно популярного в те времена, но самого молодого из нас. Фамилию я тебе не скажу, Сашенька, а то ты на него взъешься.

– Его фан-клуб не переживёт такой потери.

– Язва. Так вот, ждём мы его полчаса, час. Человек двадцать артистов, и народных, и заслуженных. Декабрь, замечу, у всех график жёстко расписан: другие съёмки, концерты, корпоративы.

– Это самое главное!

– Разумеется! Заработок на полгода вперёд.

Сашка усмехается. Они уже в машине, едут на Мосфильм и наверняка веселят шофёра своими разговорами и шуточной перепалкой. Как недавно сказал про них Всеволод Алексеевич, хорошо сыгранная пара. Если выражаться актёрскими терминами. Хорошо притёрлись друг к другу, хорошо сыгрались.

– Так вот, наконец он появляется. Весёлый, жизнерадостный. Всем кивнул и спрашивает, мол, когда начнём съёмку. Не извинился даже, Саш! Ну я и не выдержал, встал, подошёл к нему и сказал всё, что о нём думаю. А думал я много интересного. Что ты хихикаешь?