В моей долгой жизни не помню, чтобы я относилась к кому-либо из драматургов-современников так нежно и благодарно, как к Треневу.

Игоря Андреевича Савченко я крепко и нежно любила и теперь через много лет с душевной болью думаю о том, что его с нами нет. Эту утрату пережила как личное тяжелое горе. Познакомились с ним в Баку, где он руководил Театром рабочей молодежи. Я в те годы была актрисой Бакинского рабочего театра.

Спектакли в ТРАМе восхищали ослепительной талантливостью, они были необычны, вне всяких влияний прославленных новаторов. Молодой Савченко был самобытен и неповторим. В Баку мы виделись с ним часто. Все, что он говорил о нашем деле – театре, было всегда ново, значительно и очень умно. Была в нем и та человеческая прелесть, которая влюбляет в себя с первого взгляда.

В Москве он попросил меня сниматься в фильме «Дума про казака Голоту», при этом добавил, что в сценарии роли для меня нет, но он попытается попа обратить в попадью. На это я согласилась, и мы приступили к работе.

Прошло много лет с начала нашей встречи на этой работе, а я по сей день думаю, каким огромным педагогическим даром он обладал, с какой деликатностью и добротой он со мной работал. Видя, что я трушу, не имея опыта сниматься в «говорящей» роли, он умудрился вначале снять меня на пленку так, что я этого не знала и не подозревала, что это возможно. Сделал он это во время репетиций в декорациях.

К моему большому огорчению, это была наша единственная совместная работа, но и эта единственная встреча многому меня научила.

Вспоминаю Игоря Андреевича благоговейно, с невыразимой нежностью. И всегда мне приходят на ум толстовские слова: «Смерти нет, а есть Любовь и память сердца».

Я работала в БРТ (Бакинский рабочий театр – Д. Щ.) в двадцатые годы… Играла много и, кажется, успешно. Театр в Баку любила, как город. Публика была ко мне добра.

«Нарды» – древняя игра на улицах старого города; дикий ветер норд, наклонивший все деревья в одну сторону; многочисленные старожилы-созерцатели на переносных скамеечках, ожидавшие на ветру конфуза проходивших женщин в завернутых нордом нарядах.

…Это были чудесные минуты моей жизни, и я чувствовала, что недаром живу на свете. Никогда не забыть некоторых волнующих моментов нашей жизни и работы в Святогорске. Целые снопы васильков, громадные букеты полевых цветов получали мы, актеры, от нашего чуткого и неискушенного зрителя.

Я была тогда молодой провинциальной актрисой, которой судьба подарила Москву и пору буйного расцвета театров. В то время я перенесла помешательство на театрах Мейерхольда, Таирова, Михоэлса, Вахтангова… Из всех театров на особом месте у меня стоял МХАТ, его спектакли смотрела по нескольку раз. Однако причиной тому стало одно непредвиденное обстоятельство: я влюбилась в Качалова, влюбилась на тяжкую муку себе, ибо в него влюблены были все, и не только женщины.

Впервые увидела Бирман в МХТ (Академическим он стал позднее. – Д. Щ.) в спектакле «Хозяйка гостиницы». Было это году в 15–16-м, не помню точно.

Все это я помню ярко до такой степени, точно я видела ее вчера: божественного Станиславского и поразившую меня актрису, игравшую в этом спектакле.

Самое сильное впечатление во мне оставили два актера: великий Станиславский и наиталантливейшая Бирман. Впоследствии мне довелось с ней играть в театре Моссовета в спектакле «Дядюшкин сон» по Достоевскому. И тогда мне показалось, по тому неистовству, с каким она творила свою роль, что-то нездоровое в ее психике – и все равно это было необыкновенно талантливо.