– Ты хочешь сказать, что я плохой художник?!

Фадэра опешила от такого поворота событий.

– Хорха, неужели ты меня сейчас не слышала?! – она подошла и приобняла её за плечо. – Не знаю, что от тебя хотели владельцы галереи, но картина чудесная, если ты, конечно, в неё веришь, как в самую лучшую.

Хорха сделала последнюю затяжку и затушила сигарету о картину, прямо о зелёную грушу, и произнесла сакраментальную фразу всех «униженных и оскорблённых»:

– Я верю в то, что не родилось ещё поколение людей, которое поймёт моё искусство.

Кинув последний презренный взгляд на Фадэру, она стремительно выскользнула, как мыло из рук ребёнка, обратно в комнату, оставив свою лучшую картину, уничтоженную одним движением горящей сигареты, и свою лучшую подругу, уничтоженную горящими словами обидного непонимания. И именно тогда Фадэра поняла что-то для себя доселе неизведанное: «Да, искусство забирает сердце у самых лучших».

ҨҨҨ

В аудитории было душно – как-никак начало мая, а в Иерусалиме уже под 30 градусов. Студентов набилось столько – яблоку будет негде упасть. Ажиотаж был понятен. Уже неделю всё в академии дышало ожиданием великого новатора в живописи и архитектуре, человека-оркестра, как его окрестили критики. Трепеща, публика ожидала великого Шафира Лефаса. Фадэра стояла в проходе между рядами. Было неудобно, ноги уже начинали затекать, звезда опаздывала, как и положено. Можно сказать, что Фадэру сюда привёл стадный, заражающий всех интерес. Интерес с каждой минутой угасал, а сожаление, что ей уже не выбраться из этой людской воронки, становилась всё больше. Ремень от сумки, в которой лежала нарисованная вчера картина, натирал плечо, и от этого обстановка становилось ещё невыносимее. Но всё-таки она была в более выигрышном положении в отличие от тех, кто разоделся в соответствии со своим внутренним миром. Одни сидели с разноцветными дредами, кто-то приклеил к ресницам голубые перья – это, видно, для того, чтобы они контрастировали с оранжевой шубой, две девушки надели балетные пачки на свои далеко не балетные фигуры, в общем, каждый выделялся как мог. Человека в шортах, белой майке и с узлом волос на голове было не заметно… и это была Фадэра.

Когда в этой тарелке несовместимых ингредиентов энергия накалилась до такой степени, что всех начинало бить статическое электричество, появился Шафир Лефас. Подобно маслу, он влился в эту толпу и смазал «все и вся». Всё пришло в движение. Этот волшебник был, как всегда, элегантен, холоден, колоссален. В два смычка Шафир Лефас заставил всех его слушать. Словно воскресший Паганини, он был готов сыграть своё новое произведение специально для этой публики.

– Если мы музыкальные инструменты в руках Бога, то могу сказать, что Бог ужасно фальшивит.

Так начал свою микрофонную речь Шафир Лефас, периодически убирая свои белоснежные волосы с загорелого лица.

– Часто при посещении музеев, выставок или даже при просмотре творчества тех или иных художников нас невольно посещают мысли: «Что это? Это что угодно, только не искусство. Я и сам бы лучше нарисовал».

Все в аудитории положительно закивали и как один сказали: «Да, вы чертовски правы».

– Ребята, могу сказать: для того чтобы нарисовать плохую картину, нужно тоже учиться. Это тоже искусство. Искусство протеста. Я знаю художников, которые творят под действием наркотиков и алкоголя (кто-то в зале хихикнул). Но мы не будем углубляться в детали, кто к каким демонам обращается, когда хочет достучаться до Рая. Творческой неги, так сказать. Главная задача таких художников – провокация. И больше, скорее, в поведении, чем в работах. Такое искусство (а это искусство!) подрывает устои так уже полюбившихся Рафаэля, Рембрандта и Веласкеса. Но что за суп без соли!