В результате на последнем, не кончившемся и в наши дни этапе истории булгаринской репутации он из сложного, противоречивого образа превращается в однозначную маску – шпион III отделения и гонитель Пушкина. Не было, по сути дела, ни одной группы в обществе и литературе, которая хотела бы и могла бы выступить с другим вариантом булгаринской репутации. Несмотря на то, что такие литературные жанры, как физиологический очерк и фельетон, интенсивно развивавшиеся в 1850 – 1870-х гг., имели в своем истоке деятельность Булгарина, этот факт совершенно игнорировался.

Попытки на фактической основе охарактеризовать и объективно оценить деятельность Булгарина были сделаны в первой трети XX в.[105], причем наиболее последовательно и целеустремленно – во второй половине 1920-х гг., которые вообще были отмечены интересными и плодотворными поисками в сфере социологического анализа истории русской литературы[106]. В 1925 г. Н. Пиксанов писал о Булгарине: «Это был очень даровитый беллетрист, очень образованный человек, сумевший сказать много меткого против “Истории” Карамзина, в 1830-х гг. это был богатый издатель, крупный землевладелец Лифляндской губернии. И суть дела не в низости и доносах, а в том, что этот энергичный журналист был поддержан в своей литературной деятельности не только Дубельтом, но и большой социальной группой, разделявшей взгляды “Северной пчелы”, раскупавшей нарасхват его романы и т. д. <…> Следовало осознать Булгарина не моралистически, а социологически»[107].

Во второй половине 1920-х гг. собирался писать диссертацию о Булгарине В. Каверин, но его научный руководитель посоветовал не затрагивать столь сомнительный сюжет, и Каверин переключился на Сенковского. Наконец, в 1929 г. завершил работу над книгой «Фаддей Булгарин» молодой тогда литературовед Н. Степанов (Б. Эйхенбаум положительно оценил рукопись, однако она так и не была опубликована).

Как видим, попытки того времени так и остались попытками. Хотя в связи с существенной ломкой современной литературы были поставлены под сомнение многие привычные представления о ее прошлом, однако Булгарин (а точнее, созданный предшествовавшими поколениями его мифический образ) устоял. В печать исследовательские работы о Булгарине не попали, хотя с аналогичными, близкими по типу фигурами литературоведение того времени «разобралось»[108]. В дальнейшем, после ухода «социологизма» со сцены в начале 1930-х гг., к изучению Булгарина даже не приступали.

Эта тема была, по сути дела, закрыта для обсуждения. Даже на робкую попытку В. Мещерякова продемонстрировать неодномерность Булгарина как реального исторического деятеля журнал «Коммунист» в конце 1970-х гг. ответил гневным окриком. Стремясь «раз и навсегда расставить необходимые акценты», нам предлагали, «в полном согласии с исторической правдой, в полном соответствии с нашей классовой и гражданской этикой», считать его только «литературным пасквилянтом и клеветником, вором, платным агентом охранки и предателем»[109].

Тем не менее в 1970 – 1980-х гг. были сделаны шаги к пересмотру привычного образа. Одни из них были весьма противоречивыми и исходили из слабого знания эмпирического материала[110], другие – гораздо более последовательными, опирающимися на глубокое знание фактов, но касались лишь отдельных аспектов булгаринской деятельности[111]. Стали проникать в печать переиздания булгаринских произведений