Второй нож вошел ей точно меж выломанных зубов, превращая убийственный крик в сдавленный сип и бульканье. Стоящий на перроне отец — не иначе как прямо из окна выпрыгнул! — вскинул третий, последний нож. И хладнокровно, как на тренировках в сыскном, швырнул его мертвячке в живот.

Нож с мягким чвяканьем вошел в плоть. Тварь отбросило назад, ее когти проскребли деревянный подоконник, оставляя в нем глубокие борозды, и она рухнула вниз, с глухим шмяканьем ударившись о землю под окном. Замерла.

Розовое платье начало стремительно выцветать, словно пропадая во мгле.

[1] Туалет.

Специально для этой книги худ. Assi Assi

8. Глава 7. Сон до Хацапетовки

Плавным, «кошачьим» шагом отец скользнул мимо Мити. Выдернул трость у сына из рук и настороженно потыкал в скорчившуюся под стеной неопрятную кучу. Хрустнуло, тело с глухим стуком перекатилось набок, откидывая обтянутую лохмотьями высохшей кожи руку. Из-под стремительно чернеющего капора скалился старый желтый череп.

Выскочивший на крыльцо буфетной купчик икнул, округлившимися глазами глядя на скелет, и в тишине вдруг громко и фальшиво пропел:

Рыжий-рыжий, конопатый, убил дидуся лопатой.

Я тому его рубав, шо дидусь мой — лютый нав!

И сунул в рот стиснутый в кулаке огурец.

— Убрать посторонних с перрона! — сквозь зубы процедил отец.

— Расходитесь, господа, нечего тут смотреть, — размазывая по щеке сочащуюся из уха кровь, заторопился жандарм.

— Да-с, навья. — Отец подобрал вывалившиеся из решетки голых ребер ножи. — Она же стервь, умертвие третьего порядка, сохраняющее слабые проблески прижизненного разума и способное к воспроизведению прежнего облика. И чего она вылезла? Могла б и отсидеться…

— Може, того… по причине прижизненного разума? Дурой была? — пробормотал жандарм. — Али оголодала в край… стерва!

— Возможно. — Отец бросил острый взгляд на Митю. — При виде крови голодная навья могла утратить осторожность. Жандарм! — от начальственного рыка станция содрогнулась не хуже, чем от визга твари, а так и торчащая в окошке простоволосая дуреха глухо ойкнула.

В окне выше детишек уж не было — спрятались, верно.

— Так точно, ваш-блаародь! — подхлестнутый этим рыком, жандарм распрямился как пружина, и тут же исправился: — Ваше высокоблагородие!

— Все осмотреть. Рапорт — в губернскую канцелярию. Патрулирование усилить. Людей в вашем ведомстве достаточно, чтоб по одному больше не ходили.

— Будет исполнено! Побережемся, чай, живые люди, а не благотворительная столовая для всякой нежити.

Зажав трость под мышкой, отец вернулся к путейцу, поднимающему с перрона Гришу, то и дело норовящего закатить глаза и вывалиться из рук.

— Как он? — отрывисто спросил отец, заправляя ножи в спрятанные под рукавами ножны. — Неприятное происшествие. Железнодорожной жандармерии следует поставить на вид: уничтожение навий входит в их обязанности.

— Так ваше высокоблаародь! — взвыл железнодорожный жандарм. — Шо ж мы можем, когда у нас ни людёв, ни выучки! Навить на сабле, ось, серебрение вже два года не подновлялось!

— Это правда! — едва шевеля губами, пробормотал путеец. — Здесь тихо… было. Полицмейстеры все норовили уничтожение мертвяков на земство переложить — разом с сусликовой и мостовой повинностью. Только сусликов земцы еще хуже уничтожают — сколько те урожаю жрут! Суслики… — и вдруг словно очнувшись, схватил сына в охапку. — Гришка, ты как?

— Н-ничего, б-батюшка. — сквозь стучащие зубы выдавил реалист.

— Да ты вовсе замерз! Митя! Дмитрий Аркадьевич… Мы… воспользуемся вашим портпледом, если можно…

— Вынужден отказать, — не отрывая глаз от топчущегося вокруг костяка жандарма — трогать кости тому явственно не хотелось, — бросил Митя. — Своим пледом я предпочитаю пользоваться в одиночку.