Открытые вагонные «сени» напоминали дачную веранду — деревянная крыша, толстые резные балясины. Митя облокотился о перила, задумчиво глядя на поля, разворачивающиеся под насыпью, спящую хату, мелькнувшую в темноте белеными стенами. Небо над головой совсем не походило на питерское — оно казалось огромным, угольно-темным, близким и… мохнатым от усыпавших его крупных и выпуклых, как на офицерских мундирах, звезд. Не дожидаясь, пока поезд стальной змеей подтянется к станции, неугомонные купчики попрыгали с подножки и бойкой побежкой двинулись к аккуратному вокзальному зданию с башенками.

— Че-ла-эк… Шампанского! — немедленно донеслось из распахнутого окошка вокзального буфета.

Митя с отвращением передернул плечами. Перрон покрывал слой шелухи от семечек, без которых здешние обыватели, похоже, жизни не мыслили. Зато общественная ретирада[1], помеченная характерным кирпичным крестиком на фронтоне, была новенькой и на удивление чистенькой — никаких тебе ароматов. Митя поморщился все равно: сладкий воздух, нарядный вид вокзала — все оскорбляло его. Это место — пустыня, без настоящих людей и жизненного смысла, а любая капля красоты и добра не уменьшала, а лишь увеличивала Митины страдания.

Из вагона третьего класса опрометью выскочила расхристанная баба и ломанулась сквозь кусты прямиком к ретираде.

— Надо же, какой тут народишко цивилизованный.

Баба настороженно огляделась и… задрав юбку, уселась за кустами прямо у стены ретирады. В шаге от двери. Звучно зажурчала. Вскочила, одернула юбку, увидела над входом выложенный из кирпичей крестик, мгновение посомневалась… и на всякий случай размашисто перекрестилась на вокзальный нужник.

Митя сдавленно хрюкнул и, не выдержав, захохотал, уронив голову на руки.

— Что, сударь? Обсмеяли вовсе посторонних вам людей, о которых ничего не знаете, и веселитесь? — раздался звонкий от обиды голос. Слова сопровождались звяканьем.

Митя обернулся, в очередной раз окинув долгим взглядом реалиста… как его, Гришу? Вид Гриши нынче был особенно восхитителен: к слишком короткому для эдакой орясины мундирчику прибавился дорожный чайник в руках.

Видно, взгляд был выразительный: Гриша попытался спрятать чайник за спину, но спохватился и выставил его вперед, точно пистолет в поединке.

Митя задумчиво посмотрел на почти упершийся ему в грудь «носик». Гриша отдернул руку с чайником и разозлился еще больше.

— Какая ж она посторонняя? Мы с этой бабой уж почти родня… хоть она об том и не знает, — протянул Митя, наблюдая как щеки Гриши покрываются красными пятнами.

— Какая еще… баба? — зло процедил тот.

— Вон та, — любезно пояснил Митя, кивая на вылезающую из кустов бабу.

— Не вижу в ней ничего смешного! — отрезал Гриша, явно намереваясь развивать скандал дальше.

— А в ком видите? — заинтересовался Митя.

Его vis-à-vis открыл рот, намереваясь разразиться гневной тирадой… и тут же его торопливо захлопнул — аж звук хлопка слышен был. Только лицо еще больше налилось краснотой, да в глазах застыли злые слезы. Объявить смешным самого себя и переживать Митины комментарии ему определенно не хотелось.

«Все же понятливый! — почти с умилением подумал Митя. — Оказывается, чтоб по-настоящему измываться над человеком, у того должно быть хоть немного ума. Дураки к тонкому яду издевок нечувствительны».

Выходит, оскорбления от свитских в Яхт-клубе — показатель его, Мити, недюжинного умища? Почему ж этого умища хватает лишь на провинциальных реалистов, а не на Кровных, а то и великих князей? И тут же фыркнул, поймав себя на подобных дурацких рассуждениях. Потому что великие князья — это… ну уж всяко не реалисты!