– Где ты видишь ее, дорогой юноша, где? Панкратий, не задумываясь показал рукой налево.

– Там, мой благородный Севастиан, – сказал он, – я говорю об открытой арке в амфитеатре Флавия, ведущей на арену, над которой простирается та самая пелена, о которой мы только что упоминали; через ткань ее взобраться на небо так же легко, как прорвать ту занавесь из полотна в амфитеатре, которая отделяет зрителей от мучеников. Но, чу!.. Слышишь?

– Да, я слышу рев льва у подножия Целийского холма, – отвечал Севастиан. – Дикие звери, должно быть, уже привезены в вивариум[15] амфитеатра. Я знаю, что вчера там не было никаких зверей.

– Так слушай, – продолжал Панкратий, – не обращая внимания на то, что Севастиан прервал его длинную речь, – этот голос призывает нас к бою, как голос военной трубы, которая будет сопровождать нас к победе.

Оба на минуту замолкли, потом Панкратий снова нарушил молчание:

– Это напоминает мне, мой верный друг, что я должен обратиться к тебе за советом относительно одного дела… Скоро придут твои гости?

– Не думаю. Они будут приходить поодиночке, пока не соберутся все. Пойдем в мою комнату и там нам никто не помешает.

Они прошли вдоль по террасе в последнюю комнату, находившуюся в конце холма, напротив фонтана. Комната была освещена лунном светом, падающим через окно. Севастиан остановился у окна, а Панкратий присел на ложе.

– Что за дело, Панкратий, по которому ты хотел посоветоваться со мной? – спросил Севастиан с улыбкой.

– Признаться, дело это можно назвать безделицей, – робко ответил Панкратий, – человеку такому смелому и великодушному, как ты, но оно важно для такого слабого и неопытного юноши, как я.

– Надеюсь, что в нем нет ничего предосудительного.

Говори, и я заранее обещаю тебе свою помощь.

– Только не смейся надо мною, Севастиан, – так же робко продолжал Панкратий, краснея, – у меня есть много серебряной посуды, которая стоит без всякого употребления и служит камнем преткновения на моем пути. Моя дорогая мать, несмотря на мои просьбы, не соглашается употреблять ее и она стоит, упакованная в ящиках и закрытая в шкафах… В виду того, что у меня нет никого, кому бы я мог оставить ее после своей смерти, так как я последний потомок из нашего рода, то мне хотелось бы сделать доброе дело… Ты часто говорил мне, кто в подобном случае должен быть наследником христианина… по твоему, наследниками должны быть вдовы, сироты, убогие и нищие… так зачем же им ждать моей смерти для получения наследства, которое по праву принадлежит им, а если дни гонений уже приближаются, то зачем прятать эту древнюю утварь? Не для того же, чтобы после нашей смерти, в ущерб бедным наследникам, она сделалась добычей казны или наших врагов.

– Панкратий, – сказал Севастиан, – я слушал тебя, не прерывая никакими замечаниями, поистине, это будет благороднейший поступок с твоей стороны и величайшая заслуга перед Богом и людьми. Но теперь скажи мне, что принуждает тебя к исполнению этого намерения?

– А вот что. Признаться, я боялся, как бы ты не счел этот поступок слишком опрометчивым и дерзким для моих лет… Делая такие пожертвования, я боялся показаться тебе слишком смелым и расточительным, но, дорогой Севастиан, уверяю тебя, что все эти вещи мне совершенно не нужны и не имеют для меня никакой ценности, между тем как для бедных они послужат большим подспорьем, в особенности в приближающиеся тяжелые времена гонения христиан.

– А мать согласна ли на это?

– О, будь спокоен! Я не осмелился бы взять и крошки без ее позволения, поэтому я и нуждаюсь не только в твоем совете, но и в помощи. Я не хочу обращать на себя внимание людей и заставлять их думать, что я сделал великое благодеяние в юношеские годы… Ты понимаешь меня?.. Я хочу просить тебя, чтобы раздача этой утвари произошла не в моем. А в каком-нибудь другом доме… Это, в сущности – ничтожная жертва человека, нуждающегося в молитвах бедных христиан и желающего остаться неизвестным.