– Ага, так-то лучше! Вечером будет чем заняться. И гости не соскучатся.

– Какие такие гости? – был я в недоумении. Но, конечно, все понял. Это был такой переспрашивательный вопрос из разряда дебильных. Когда ты все понял, а переспрашиваешь зачем-то.

– Сегодня к полуночи я вызвала двух молодых людей для хорошего времяпровождения. Пришлось накинуть каждому по тысчонке за часик, когда они узнали мою ситуацию детальнее.

– Ангелин, давай ты только это…Без фанатизма, ага? Я тебя еще живой хочу видеть.

– Ой, хватит занудствовать! Лучше бы массажик мне организовал, дикарь неотесанный! Растила тебя, растила и все впустую, как посмотрю.

Это она шутит. Ваш покорный слуга человек очень воспитанный и «отесанный», он уже пару минут к ряду сидел и гипнотизировал пальчики с черным маникюром, вылезающие из-под одеялка. И он сам хотел вот-вот приступить к массажу без всяких нагоняев!

***

Короче, жизнь моя, как вы, пожалуй, могли догадаться, с самого детства пошла не совсем ровно, однако же интересно. Родители пару годиков поукрывали тонким флером далекие уголки моего сознания, поисточали специфическое амбре, да испарились где-то в глубинах меня.

Я с легкостью обеспеченного, почти здорового ребенка влетел в круговорот яркой и, надо сказать, сильной тетиной жизни. В каждом уголке огроменного тетиного жилища-замка ощущалась, что называется, полная чаша. Она взяла меня в достаточно ежовые рукавицы, в том плане, что грозно следила за моей дисциплиной, за моим воспитанием, за моей учебой, за моим состоянием голода,– ей богу, не уступала настоящим матерям с вопросами ел ли я.

Рос я рос, но тот давнишний всплеск томления отнюдь не забылся за общей круговертью жизни и вереницей событий.

Мастурбировать я начал что-то около пяти лет. Ох, я помню те времена: садик, тихий час. Все спят. Или делают вид, что спят. Тишина. А я же под одеялом занимался прекрасным делом.

Подходил я, кстати, к этому делу со всей ответственностью пятилетнего мальчика. Перед сном шел в туалет, там мыл ручки. Потом залезал в кроватку, ждал минут десять, пока все улягутся, успокоятся, когда воспитатели уйдут или ослабят внимание. Далее я поворачивался лицом в подушечку, животом вниз. Левую руку я клал рядом с левым краем лобика, правую аккуратненько ныкал вниз, устраивал поудобнее аккурат слегка придавливая свой причиндалик. Фокус весь был в том, чтобы успеть придавить «краник» в мягком состоянии. Потому что сам процесс был таким: я лежал лицом в подушечку, левой рукой укрыл часть лица,– не знаю зачем,– глазки закрывал и начинал нажимать с определенной частотой и периодичностью на холмик в своих трусиках. Попутно же, разумеется, воображая себе образы, которые через энное количество минут заставляли меня ощутить удовольствие между ног, сопреть, запыхаться, но пережить тот искрометный миг сладости и наслаждения.

Что же именно я воображал? Тут все незатейливо: это была женщина-кошка из фильма «Бэтмен возвращается» восемьдесят девятого года. О да, исключительно оттуда! Только Мишель Пфайфер с кассет вэ-ха-эс! Засуньте этих ваших Хэлли Берри и Энн Хэтэуэй куда поглубже! Убогие подражательницы, жалкие подделки. Мишель в образе извечной соперницы Бетмена – это апогей женщины, ее наивысшая точка цветения, это кульминация вселенского женского инь в первозданной своей чистоте! Это нектар амброзии в цветущем лотосе женского естества! Sapienti sat.

Пятилетним я истово и ярчайше воображал ее изгибы, ее улыбку, алые губы, бездонные, умопомрачительные глазищи, полные угрозы и губительных обещаний, ее облизывания, мяуканья; я представлял, как она избивает меня, а потом гладит и зализывает мне ранки, как она стегает меня хлыстом, устраивает мне ловушки, как я ее ловлю, но она постоянно ускользает. Порой это были сцены из фильма, чаще всего сцена на крыше, где она ползает по старине Брюсу и лижет ему нос…Боже, вот же Китон везучий сукин сын! Сложно сказать, видел ли я в этих мечтах себя Бетменом. Скорее нет, чем да. Забавно также и то, что самих ножек Мишель я не воображал. Их в фильме не было, а моему телу было достаточно кошечки без ее лапок. А представьте на секунду, вы только представьте, если бы в фильме была сцена, где госпожа Пфайфер в полном своем блестящем, кожано-латексном одеянии садится на кровать, «умывается» по-кошачьи, а потом снимает свои острые сапоги и открывает миру свои пальчики, свои лапки, оставаясь при этом в костюме. Она снимает лишь обувь, черные обтягивающие леггинсы остаются на ее ногах, но они прерываются белизной ее плоти, кожей ее ног, их ароматом, их видом…Ох!