Между тем денежные поступления в Париж прекратились вовсе. Ерофей Никитич с малолетним племянником остались без средств к существованию. По счастью, в их окружении оказались друзья, готовые оказать им поддержку, в том числе материальную56. Королевский географ Филипп Бюаш57 и его коллега Жан-Луи Барбо де ла Брюйер58, дабы «обеспечить положение во Франции двух молодых русских, которых любовь к знаниям побудила покинуть свою страну»59, принялись ходатайствовать о принятии их во французское подданство.
В официальной записке, которую в августе 1756 года Барбо де ла Брюйер подал всесильному министру Людовика XV графу д’Аржансону60, сообщалось, что «русский подданный» Ерофей Каржавин, проживающий «около 10-ти лет» на нелегальном положении в Париже и принявший на свое попечение малолетнего племянника, дабы дать ему «основательное познание во всех науках», готов вместе с ним «преклонить колена пред престолом императора [?] французского»61. Большую убедительность этому ходатайству должен был придать политический резон «в виду ожидаемого союза между дворами нашим и русским»: россиянин, обладающий большим личным достоинством и обширными познаниями, будет весьма полезен для Франции62. Среди заслуг Ерофея Каржавина упоминалось также его сочинение о русском языке, которое ровно год назад, в июне 1755 года, было поднесено графу д’Аржансону через королевского географа Филиппа Бюаша.
Речь идет о рукописи «Essai sur le genie de la langue Russienne» (1755) с сопроводительным письмом Бюаша, аттестующим труд россиянина в самом лучшем свете63. Французский ученый не скрывал своей симпатии к автору, «уроженцу Москвы», которого называл «замечательной личностью». В Каржавине, испытавшем на чужбине «столько страданий и невзгод, что трудно и выразить», его особенно трогало, с какой стойкостью тот переносил все свои несчастья – «как христианский философ»64. Бюаш подтверждал переход Ерофея Никитича в католичество, о чем сообщал в своем доносе и Петр Дементьев. Но если в глазах француза обращение россиянина «лишь увеличивало в нем его добрые свойства»65, то, по мнению доносителя, его соотечественник «лицемерно присягнул к Римской вере»66. Кстати, он был недалек от истины: для новообращенных иностранцев во Франции предусматривался специальный пенсион. Так что дело могло быть вовсе не в религиозной индифферентности Ерофея Никитича – по словам Дементьева, «подлинного атеиста», – а в житейском прагматизме. Подношение сочинения Каржавина о русском языке влиятельному министру и покровителю наук было инициировано как раз с целью помочь бедствовавшему автору «получить пенсион для новообращенных, представив все необходимые к тому аттестации»67.
В письме Бюаша (а затем и в записке Барбо де ла Брюйера) обращает на себя внимание упоминание о малолетнем племяннике Theodore, которого Ерофей Каржавин «заботливо воспитывает, несмотря на свои невзгоды»68. Оба доброжелателя Каржавиных всячески расхваливали любознательность и необыкновенные способности русского мальчика, которому предстояло вместе с дядей преклонить колена перед французским престолом.
Ходатайства французских ученых удовлетворены не были. Всесильный министр д’Аржансон, на которого возлагались надежды, сам был отправлен в отставку в начале 1757 года, пав жертвой интриг маркизы де Помпадур. Не получив обещанной должности переводчика при Королевской библиотеке, Ерофей Никитич оказался «не в состоянии добывать себе и любимому племяннику необходимое содержание» и вынужден был искать для «Федюши» опекуна69. При содействии того же Филиппа Бюаша принять мальчика «на свое попечение и свой счет» согласился парижский книготорговец с улицы Сен-Жак, Жан-Тома Эриссан