– Же-не-вьева! – донесся певучий голос Жозианы из гостиной. Она вышла, вся в белом и кремовом, и обняла меня так крепко, что мне стало смешно. Она была всего на неполных десять лет старше меня, но от нее исходила энергия «мадам», которой, я хорошо это знала, у меня никогда не будет. Она была, как всегда, безупречна. Безупречен был ее маникюр, безупречны стрижка и цвет волос, одежда, макияж, зубы, талия, утонченная часами скакания на теннисном корте, – даже ее походка была безупречна. Я сильно сомневалась, что Жозиане случалось когда-нибудь в 3 часа ночи, в дым пьяной, глушить с лучшей подругой сакэ, потому что больше в шкафах ничего не осталось…

– Как ты, детка?

Она смотрела на меня со всей мыслимой печалью в прекрасных синих глазах. В свое время она доводила меня до безумия, называя «деткой» с высоты своих двадцати шести лет, когда мне было семнадцать. Но ее искренность тоже была безупречной: моему отцу, уж не знаю как, удалось отыскать единственную «trophy wife» на свете, которая, хоть и не брезговала деньгами, жила с ним действительно по любви. Она любила Билла, и любовь ее простиралась на все, что Билл в своей жизни сделал. Она любила его телепродукцию (гала-концерты, телевикторины, ток-шоу, а теперь и реалити-шоу)… и меня.

– Хорошо, все хорошо…

– Он вернется, – сказала Жозиана, обнимая меня и глядя в глаза с такой убежденностью, что я почти испугалась. Она первая после «событий» сказала мне это. Мои друзья не пытались меня утешить и, даже когда я в пижаме пила водочно-ежевично-креветочный коктейль, не говорили мне «он вернется». И я вдруг прониклась к Жозиане неудержимой благодарностью. Я знала, что это не лучшее, что можно сказать, но ее простодушная доброта и материнская непосредственность (она сказала «он вернется», как помазала йодом бобошку) глубоко тронули меня. Я выдала ей свою знаменитую мужественную улыбку последних дней.

– Нет уж, не вернется он, – вмешался Билл. – Да так оно и лучше.

Очко за здравомыслие, папа, минус пятнадцать за деликатность.

– Билл! – с укором сказала Жозиана и обняла меня за плечи. – Поздороваемся со всеми, а потом поболтаем.

Ее забота слегка начала меня утомлять. Она говорила со мной, как с тяжело больной. Каковой я, возможно, и была на самом деле. Мои родители и друзья не принимали такого отношения, находя его, надо полагать, чересчур нежным или на грани снисходительного. Я представила себя в терминальной фазе рака, в окружении друзей и родных, говорящих мне: «Борись, ты одолеешь эту пакость!», и только Жозиана на заднем плане печально качала головой, повторяя: «Больно, ну, так и должно быть».

– Не беспокойся, – предупредила она, ведя меня в гостиную. – Все в курсе, что с тобой случилось.

Я оторопела. Как можно заявить такое после «не беспокойся»?! Она считает, что это хорошая новость? Я проглотила столько книг, фильмов и телесериалов, в которых мне твердили, что по-настоящему сильную женщину не может сломить уход мужчины, что от слов Жозианы глупейшим образом почувствовала себя униженной. Я лузер, я ущербная, я та, на кого косятся с сочувствием, думая про себя: «Бедняжка, ее бросил парень». Та, на кого люди, счастливые в любви, смотрят свысока. «Боже мой, – подумала я, идя через большую серо-белую гостиную, огромные окна которой выходили на реку, – надо будет поговорить об этом с Жюли Вейе».

– Выпьешь виски? – спросила Жозиана тоном заботливой мамочки. – Твой отец его очень уважает, когда надо взбодриться.

– Это мои корни, – объяснил Билл, отчего я прямо-таки закатила глаза к небу. Он проявлял так мало интереса к своим ирландским корням, что даже так и не выучил толком английский. Но склонность к виски соответствовала его представлению о человеке, обладающем властью.