В один прекрасный день Надя просит:

– Зайди ко мне, помощь нужна.

Захожу с опаской, но никаких драм, сковородок и криков.

– Осмотрись внимательно, – просит Надя.

– Что искать?

– Ничего не искать, осмотрись, как тебе у нас?

– Да, по-моему, как всегда, а в чем дело?

– В том-то и дело, что как всегда. Понимаешь, родственник в Минск приезжает, Колин брат. Не родной, троюродный, но кровный. Знаменитый очень. Боюсь, как бы лицом в грязь не угодить.

– А ты не бойся, все у тебя нормально. Если родственник, ему понравится. У тебя вон какие салаты получаются, все соседи рецепты просят. А кто такой? – трудно удержаться от любопытства.

– Поэт, стихи пишет. Коля говорит, знаменитый. У него та же фамилия, что и у нас. Евтушенко. Я-то не очень, а ты, может, читала?

И было выступление в конференц-зале минской телестудии, читал «Идут белые снеги». А мы все смотрели, как на божество. Стихи есть, а Евгения Евтушенко больше нет. Как поверить?

– Мамзер! Гонев!! Безбожник!!! – шепотом кричит бабушка Мирьям.

В руке у нее свитое жгутом мокрое кухонное полотенце, и бабушка лихо раскручивает его над головой, как ковбой лассо. При этом она резво бегает вокруг стола, путается в длинной юбке, задевая гнутые спинки венских стульев и пытаясь заарканить внука, а тот ловко уклоняется от мокрых шлепков.

Внуку Павлику девять лет, его недавно приняли в пионеры, и с тех пор в богатом лексиконе бабушки появилось новое ругательство:

– Пивоньер, – продолжает она перечислять страшные обвинения. – Байстрюк! Негодяй!! Гонев!!! – это уже по второму кругу, крещендо.

Тут ей под ноги подкатывается опрокинутый внуком стул. Бабушка аккуратно ставит его на место, усаживается попрочнее и открывает второй раунд переговоров:

– Пава, ты слышишь, Пава, в следующий раз я тебя таки да достану, и можешь тогда жаловаться маме, сколько влезет, ничего тебе не поможет… Безбожник! Гонев!! Пивоньер!!! – снова шепотом кричит она. Почему шепотом? Так воскресенье же, выходной, соседи дома, могут услышать. Все же она еще не весь пар выпустила и повторяет все свои страшные обвинения снова, на этот раз скороговоркой.

Тут внук не выдерживает. Нисколько не заботясь ни о покое соседей, ни о чести семьи, он кричит во весь голос, со слезой и яростной детской ненавистью:

– Я тебе не мамзер, мой папа геройски погиб на войне! И я тебе не пава, ты сама ворона. Буржуина жаднючая! – он мог бы сказать «буржуйка», но так называется железная печка в углу комнаты, когда ее топят, она раскаляется докрасна, и если на нее плюнуть, то шипит, точно как бабушка Мирьям. А летом печка служит вместо погреба, бабушка в нее прячет суп и молоко, чтоб не прокисли за день. Эта печка толстая и круглая, а бабушка Мирьям – тощая и плоская. Нет, ей больше подходит «буржуина».

– Вот я все про тебя Сталину напишу, – мальчик угрожающе тычет пальцем в черную тарелку репродуктора на стене, почему-то у него имя Сталина четко ассоциируется с голосом из тарелки, – и как ты Богу молишься, и что посылки из Америки получаешь. Он тебе быстро место найдет, будет тебе там сахар Бродского!

Это, конечно, удар ниже пояса. Бабушка в девичестве была Бродская, чем немало гордится и по сей день. Знаменитые сахарозаводчики, правда, если и были родней, то такой дальней, что, скорее всего, и слыхом не слыхали о бабушке Мирьям. Но эта досадная подробность не мешает ей произносить магические слова «сахар Бродского» уважительно, с придыханием, как пароль. При этом она смотрит на собеседника с вопросом в глазах, будто ждет отзыва. Никто, правда, никогда ей не возражает. Кроме внука.