Эти встречи всегда разные. Иногда частые, но неглубокие, словно легкие прикосновения, иногда разовые беседы или многократные «пробы» чередуются долгим молчанием (сквозь сомнение), затем продолжаются, словно только что начатый разговор.

Например, бабушка, цепко держащая внука на привязи своего взгляда и периодически одобряющая каждое его действие, вдруг поймав на себе мой взгляд, произносит:

– Мои дети такие же, очень хорошие. До сих пор, прежде чем что-то сделать, всегда смотрят на меня.

Мой вопрос: «Вам, наверное, это очень приятно?» – и ее мгновенный ответ: «Конечно!» – обволакиваются двусторонней паузой, длящейся несколько недель. Между нами нет напряжения, но периодически я чувствую на себе ее ощупывающе-оценивающий взгляд. Но однажды она подходит и, продолжая как бы ненароком прерванную мысль, задает свой вопрос: «Вы думаете, что это плохо?» Мое уточнение «Что плохо?» становится началом беседы о том многом, что было так важно для нее… и, конечно, для внука.

Иногда это даже не беседа, а просто вопрос или предложение – толчок, метко нацеленный в ядро проблемы. Например, папа, демонстрирующий присутствующим мощь своего авторитета, с видимым удовольствием хлещет сына запретами: «Нельзя!», «Отойди!», «Не трогай!» Этот папа делает «важное дело» – воспитывает чадо! Ответственность этого «дела» так его увлекает, что он не замечает страданий стоящего у его ног и угасающего от этой подавляющей силы мальчика, источающего беззвучный стон и мольбу в застывших слезах. Папу возвращают к реальности слова, обращенные к сыну:

– Тебе очень хочется? Так скажи об этом своему папе, скажи, что тебе очень хочется поиграть самому с водой… Он тебе объяснит, что именно нельзя, что можно, и тебе не придется плакать…

Их взгляды встречаются, тревожный у сына, удивленный у отца. Возможно, это начало пути навстречу друг к другу…

Или растерявшиеся родители тех же детей, у которых вдруг неожиданно «испортились язычки» (заикание) или начались «конфузы» ночные или дневные…

Энурезы, заикания, фобии и прочие нарушения, характерные для эдипального возраста, тяжело переживаются родителями, приводят их в замешательство, к ощущению собственной беспомощности и чувству вины, перемежающимися иногда гневом, бессознательной агрессией.

Но все они прекрасны – и эти малыши, и их родители в своем желании быть хорошими, и этот нарциссический порыв часто бывает необходимо поддержать.

Как трудно выдержать папе (маме), когда их ребенок устраивает прилюдно сцену – вопит, бьется в истерике на полу, не желая, например, уходить домой. Дома он справился бы с ним, но здесь, на людях, родитель часто теряется. Здесь привычный протест ребенка приобретает иное значение, больно ударяя по нарциссизму родителей. Это родитель превращается на глазах в беспомощного ребенка перед своим, в данном случае всесильным в своем гневе малышом[18]. Он начинает уговаривать или умоляющим шепотом просить его стать послушным или, наоборот, проявляет свою родительскую власть, иногда агрессивно. Молча или с гневными восклицаниями пытается силой «взять» и унести с собой орущего и сопротивляющегося ребенка.

Тяжелая сцена! Оба – родитель и ребенок – ушли от реальности в свои фантазии. Только третий – воспитатель или психолог – может помочь им вернуться в реальность, привести словом, речью – к взаимопониманию. Обратившись к малышу, сообщить ему, что он может не кричать, а сказать о том, что хотел бы побыть здесь еще немного, и к родителю – что если он имеет такую возможность, то может и уступить, а если спешит, то может объяснить ребенку, что они всегда могут прийти сюда еще. Главное – найти нужные слова, чтобы показать родителю, что ему нечего стесняться, что это не он кричит и ведет себя плохо, а его ребенок, который «забылся» и забыл от огорчения, что может говорить, слушать и понимать, что такое случается со всеми и не только в детстве. А сейчас им просто надо понять желания друг друга, а затем – принять совместное решение.