– Думаешь, они захотят тебя увидеть?

Кейт думала об этом – о семье, от которой она сбежала пятнадцать лет назад. Об Эндрю, своем муже. Об Адаме, вечно озлобленном сыне. И о Кирсти, и тут мысли всегда ее подводили, превращаясь в стремительную реку боли, подернутую тонкой корочкой льда.

– Честно? – вздохнула она. – Понятия не имею.

– И все-таки, зачем мы это делаем?

Эндрю использовал «голос Кейт», как и всегда в последнее время. Звучало так, словно кто-то пытается выдавить благоразумие через сито.

– Говорят, это хорошо.

– О… Так будет лучше для Кирсти?

– Я просто думаю, что это может нам помочь… во всем.

Эндрю аккуратно повернул машину за угол. Она понимала его правоту. Да, они должны были что-то сделать. Они больше не могли жить по-прежнему, погрязая в своем горе. За прошедшие годы он предлагал разные решения: сходить к семейному консультанту, нанять помощника за свой счет, продать дом и переехать в более дешевое жилье. Ни один из вариантов не был осуществим и не устраивал ее, поэтому она и согласилась на такое решение.

Кейт обернулась и посмотрела на дочь, которая из-под полуприкрытых век рассматривала собственные пальцы, находя их, по-видимому, самым занимательным зрелищем в мире. Врачи говорили, что причина этому – узоры, которые видели в них истощенные сетчатки ее глаз. Теперь уже было очевидно, что она не такая, как другие дети. Что она никогда не заговорит. Что мышечный тонус не позволяет ей ходить. Теперь, когда ее выводили на прогулку, она быстрее привлекала к себе внимание. Как бы Кейт ни расчесывала ее тонкие светлые волосы, как бы ни одевала в комбинезончики или красивые сарафанчики, было заметно неладное. Вялое и словно бескостное тело, форма лица, расфокусированный взгляд. В тревоге она могла производить шум просто оглушительный для такого крошечного человека, но не могла сказать, что не так. Кейт уже почти перестала пытаться говорить с Кирсти, чувствуя себя полной дурой, когда взгляд дочери уходил в сторону, в пустоту. Она уже почти смирилась с тем, что дочь никогда не сможет делать большинство обычных вещей. Но это вовсе не значило, что она не злилась из-за всего происходившего, из-за несправедливости, из-за крапленых карт, которые судьба сдала ее ребенку и ей самой. «Она не просила, чтобы ее рожали», – стал частенько повторять Эндрю, но это было бессмысленно. Никто и никогда не просил, чтобы его рожали. Эндрю по-прежнему разговаривал с Кирсти. По-прежнему целовал ее в лоб, брал на руки, чтобы обнять, покупал ей игрушки и книги. Книги! Кейт хотелось плакать от ярких картинок и добрых рассказов о мире, в котором не могло произойти ничего дурного.

Ее взгляд переключился на сына, сидевшего в детском кресле, укутанного в пальто. Адам сжимал в руках игрушечного солдатика и хмурился – его по-прежнему пугали новые места, новые люди, новые ощущения. Иногда Кейт было невыносимо смотреть на него – столь отчетливо она видела в его голубых глазах отражение собственных мыслей. «Глупость какая!»

Теперь ему было пять. Кирсти было три, и каким-то образом она была еще жива. Кейт было тридцать три – ее день рождения теперь навсегда связан с днем рождения дочери, вечно омрачавшим воспоминания. Кейт не знала, будет ли она еще когда-нибудь отмечать свой день рождения. В тридцать три года казалось, что жизнь закончена. Она не вышла на работу и, возможно, никогда не выйдет. Там, где раньше она чуть самодовольно оглядывалась через плечо, словно выигрывая забег в школе, намного опережая соперников, теперь она безнадежно отставала. Должность диктора досталась двадцатишестилетней коллеге с блестящими мелированными волосами, в то время как мир Кейт ограничивался домом, парком и воротами школы Адама. Когда Кирсти исполнится пять, она получит право на дневной уход, однако было неясно, на сколько дней в неделю. Но это была не ее вина. Кейт протянула руку и убрала влажные волосы со лба Кирсти. Сегодня она одела дочь в джинсовый комбинезон с вышитой на груди пчелкой: милый наряд, рассчитанный на ребенка на два года младше – такой маленькой она по-прежнему была. Кейт цеплялась за собственную злость, потому что нежность давалась ей труднее. Злость придавала ей сил, превращая в автомат. Если бы она позволила себе размякнуть, представить себе, каково приходится ее дочери, то сразу сломалась бы.