Я не стал ничего писать в ответ. Сообщения эти вчерашние, поздновато отвечать. Да и не хотел, потому что… не знаю, почему, но как-то стремно стало, что ли. Муторно. Тягостно. Сам не могу этого объяснить.

В общем-то, унижения ради унижений, без всякой цели и смысла, мне всегда были чужды. И почему наши так любили гонять того же Жучку, какой в том интерес – я тоже не особо понимал, но было плевать. В принципе, люди ведут себя так, как им позволяют.

А сейчас… не знаю. Наверное, пожалел её.

И как бы странно это ни звучало, я вдруг поймал себя на мысли, что даже хотел бы ошибиться в Чернышове.

Но когда спустя полчаса увидел его вместе с Третьяковой возле школы, а потом и в гардеробе, понял – нет, не ошибся…

Он так суетился перед ней. И ко мне боялся подойти. Даже не ко мне, а мимо меня. И ей в глаза не смотрел, отворачивался.

Ну как она этого не замечает? У него же на лице всё большими буквами. Как можно быть такой слепой?

С минуту, может, меньше я наблюдал за обоими. И тут ее кто-то толкнул в спину, а в следующий миг она оказалась у меня в руках. Внезапно. Я даже сам растерялся. И не сразу сообразил, что практически обнимаю ее. Потом, конечно, тотчас убрал руки. И поспешно отошел. Как еще краснеть не начал. Вот это был бы номер. Идиотская, в общем, ситуация. Наверное, просто эффект неожиданности.

***

Вечером директриса созвала обещанное собрание. Мой отец, разумеется, не ходил. Да и нечего ему там делать.

Позже от девчонок я узнал, что Дэна не отстранили, а уволили, это уже точно. А классной вместо него нам поставили новую англичанку.

21. 21. Лена

Мы с Петькой торчим в школьном дворе, время от времени поглядывая на светящиеся окна нашего класса. Там сейчас идет родительское собрание. И что-то оно в этот раз подзатянулось. Во всяком случае мы ждем своих (я – бабушку, а Петька – свою мать) уже третий час.

Я успела замерзнуть, хотя на улице нехолодно, а он – проголодаться. Кроме нас с Чернышовым обычно никто не сопровождает своих на собрания. А я боюсь отпускать бабушку одну. Особенно сейчас, когда темнеет рано и вечерами такой гололед. Она у меня плохо видит и ходит с трудом.

Петька замечает, что я слегка дрожу и шмыгаю носом.

– Замерзла? Хочешь, зайдем в школу погреемся?

– Да там опять техничка будет на нас кричать.

Полы у нас моет и правда редкая злючка, которая орет на каждого, кто после уроков болтается по школе. А на пацанов поменьше и вовсе замахивается шваброй.

– Ну и пусть себе кричит… – бубнит Петька, а потом вдруг захватывает меня в кольцо своих рук. От неожиданности я не сразу нахожу, что сказать. Лишь удивленно таращусь на Петьку.

– Погрею тебя… – говорит он и прижимает к себе теснее. – Знаешь, как пингвины греются? Друг о друга.

В общем-то, да, так теплее, но все равно как-то странно. Я стою, гляжу на Петьку снизу вверх и всё думаю: спросить или не спросить, где он так долго гулял накануне и почему так нервничал из-за Горра. Предостеречь его или все же не надо?

Чернышов словно замер. Смотрит на меня, молчит, шумно дышит. Со стороны мы, наверное, выглядим довольно двусмысленно. И вдруг он наклоняется и почти целует меня. Почти – потому что я успеваю отклониться. И его губы лишь вскользь задевают мою щеку.

– Ты чего?! – изумленно восклицаю я.

– Да я… я просто… Лена… прости… – бормочет Петька, смущенно, и мне становится его жалко. Я даже пытаюсь перевести всё в шутку.

– Только не говори, что пингвины…

– Оу! Это кто здесь обжимается? – прерывает вдруг меня чей-то возглас. И нас с Петькой отшвыривает друг от друга.

Шатохин, Решетников и Сенкевич спускаются с крыльца и медленно, вразвалочку направляются к нам. Я вижу, что Петька нервничает. Да я и сама моментально напрягаюсь. Неужели они сейчас его побьют? Прямо во дворе школы? Их же потом увидят по камерам. Они же не совсем идиоты, пытаюсь себя успокоить.