– Вдогонку пошли, сволочи! – сказал Ольшанский. – Ну, над землей они черта с два его различат. Он над самым лесом полетит. Только бы над озером не догнали. А истребителю достанется.

Мы стояли и смотрели туда, где скрылись самолеты. Вскоре оттуда послышался нарастающий звенящий гул моторов. Затем мы увидели четыре самолета. Все стало ясным: немцы атаковали наш истребитель.

Дальнейшее произошло молниеносно. Не было ни карусели воздушного боя с завыванием моторов, ни треска пулеметных очередей. Просто мы услышали резкий пушечный удар, и один из самолетов, в черном дыму, ринулся с небосклона. Мы видели, как с каждой секундой уменьшается расстояние между самолетом и льдом, услышали сильный треск взламываемого льда и увидели столб воды, взметнувшийся из провала.

– «Мессер», «мессер»! – уверенно закричал Ольшанский.

Затем самолеты в небе смешались, и я уже не мог отличить немецкий от нашего. Вдруг я увидел, как один из самолетов без дыма, без обычного языка пламени стал медленно планировать.

– Это наш, Ольшанский, наш! – шепотом сказал я.

Очевидно, у самолета был поврежден мотор. Немцы прижимали его к озеру, обстреливая из пушек и пулеметов.

Истребитель бесшумно, как планер, скользнул над озером. Наконец его лыжи коснулись льда, и он замер, белый, почти неразличимый на снегу. Он сел не более чем в ста метрах от нас. Немцы пронеслись над ним с победным воем моторов. Я увидел, как из кабины истребителя выпрыгнул летчик и бросился под мотор. Мы побежали к нему.

– Ложись! – крикнул Ольшанский.

Я бросился в снег и увидел, как два самолета, развернувшись, пикировали на беспомощный истребитель. Они на бреющем полете пронеслись над ним, я услышал пулеметную очередь, увидел столбики снежной пыли и ямки на снегу, похожие на заячий след.

– Они его будут расстреливать, – прошептал Ольшанский.

Самолеты развернулись и снова стали заходить на истребитель. Когда они вторично пронеслись над нами и снежная пыль взвилась совсем рядом, я крикнул:

– К самолету! – вскочил и побежал.

Ольшанский бежал за мной. Надо было успеть добежать до самолета, пока немцы не развернутся. Там все-таки было укрытие. Мы успели. Я добежал первый и с размаху нырнул под мотор. Ольшанский повалился на меня. Летчик лежал на спине и сжимал в руке наган.

– Полегче, ребята, – прохрипел он.

Мы прижались друг к другу. Самолеты с воем пронеслись над нами. Пули ударили в металл над нашими головами.

Казалось, что этому не будет конца. Самолеты разворачивались, проносились над нами на бреющем полете, палили из пулеметов и пушек и поднимали вокруг снежную бурю. И каждый раз, когда они проносились, летчик произносил только два слова: «Ни черта!»

Потом они улетели. Мы вылезли из-под мотора. Не было ничего более приятного, чем видеть, как удаляются «мессершмитты». Летчик вылез следом за нами. Меховой комбинезон висел на нем клочьями. Он встал, похлопал рукой по мотору и сказал:

– Ни черта! Выручил. Ленинградская вещь!

– Ранен? – спросил я.

– Ни черта! – хрипло ответил летчик.

Но я увидел на снегу, там, где он лежал, красное пятно.

– Посмотри получше, – сказал я, – сгоряча не чувствуешь.

Летчик похлопал себя по груди и по бедрам.

– Руки есть, ноги тоже есть. И башка есть, – сказал он.

– А кровь откуда? – спросил я, показывая на снег.

– Кровь? – Летчик посмотрел на снег и повторил растерянно: – Кровь?.. Да, кровь.

Но тут я сам увидел кровь на его валенке. Очевидно, он был ранен в левую ногу.

– Снимай валенок, – сказал я.

– Да ничего, – махнул рукой летчик.

– Сейчас – ничего, а потом – без ноги! – крикнул я. – Садись!

Летчик сел в снег, и я стал стягивать с него валенок.