Но ни в одном из соседних подвалов врача не оказалось.

Я стоял на ветру. Артиллерия замолкла. Стало совсем темно. Я не знал, для чего, собственно, ищу этого врача. Не знал, о чем буду говорить с ним. Ведь было бы бессмысленно спрашивать одного из трех миллионов ленинградцев, не знает ли он такую-то…

И все-таки мне очень хотелось увидеть врача. Это шло уже не от разума. Мне просто хотелось увидеть перед собой ленинградца.

У входа в подвал с мешком за плечами стоял Венцель.

– Где ты шатаешься? Надо ехать, пока перестали долбать. Кого ты там искал? – спросил Венцель.

– Врача-ленинградца, – ответил я.

– О ней узнать хотел?

– Нет. Откуда ему знать. Просто хотел поговорить с ленинградцем.

– Земляка ищешь? Все в армии земляков ищут. Это уже так положено. Политруки даже работу специальную проводят.

– Почему это? – спросил я.

– Что «почему»?

– Почему всем так хочется встретить человека из одной деревни, из одного города?

– Что ж тут непонятного? Хочется старое вспомнить. Как жили раньше.

– А тебе не кажется, что именно на войне особенно любишь человека?

– Ну, это уже философия, – сказал Венцель. – Где же наша машина?

В темноте мы отыскали машину. Шофер Шелехов спал. Мы разбудили его, и он с трудом завел мотор.

На переправе было пустынно. Мы съехали с пригорка и через несколько минут были на той стороне реки. Опять начала бить артиллерия. В перерывах между залпами слышались пулеметные очереди.

Теперь мы ехали по лесной опушке. Шелехов включил фару, и стало видно, как дорога уходит в темную громаду леса.

– Заяц! – крикнул вдруг Шелехов.

Посреди дороги, ослепленный светом нашей фары, сидел, прижав уши, заяц. Мы быстро приближались, и заяц вырастал в размерах. Потом он вдруг очнулся, сделал резкий скачок и исчез в лесу.

– Вот косой черт! – восхищенно сказал Шелехов. Он помолчал немного и добавил: – А я письмо получил из дому. Жена спрашивает, когда война кончится. «Ты, – говорит, – там лучше знаешь». А чего я ей отвечу?

– Надо ответить, – посоветовал я.

Я подумал о том, что, когда идешь в дальнюю дорогу, никогда не надо высчитывать, сколько прошел и сколько осталось: так измучаешься. Надо идти и думать о другом.

Мы ехали молча до тех пор, пока не увидели быстро приближающуюся к нам черную массу.

– Пробка, – сказал Венцель и выругался.

Шелехов затормозил, и я выскочил из машины.

Артиллерийские разрывы стали оглушительно громкими. По небу поползли светлые черточки трассирующих очередей. Пули как бы нехотя отрывались от земли и плыли в небо. Впереди было какое-то движение. Видно было, как в темноте люди в полушубках сновали около машин. Шумели моторы.

Вдали показалась машина. Фары вспыхивали и гасли. Машина быстро приближалась. Регулировщик поднял свой флажок и помахал фонарем. Машина, резко тормозя, остановилась метрах в трех от нас.

– В чем там дело? – спросил я.

– Долбают, – хрипло ответил шофер, высунувшись из кабины. При свете «летучей мыши» я увидел его грязное, потное лицо. – По горловине долбают. В обход надо ехать.

Километрах в трех от нас находилась «горловина» – самое узкое место нашего «коридора». Немцы простреливали горловину, чтобы помешать подвозу снарядов и эвакуации раненых. Я вернулся к Венцелю и рассказал ему, в чем дело.

– Поедем, – подумав, сказал Венцель. – Проскочим. Знаю я эту обходную дорогу. Ни черта там на «эмке» не проедешь. А тут проскочим. Садись!

Канонада усиливалась.

Мы неслись со скоростью пятидесяти километров. Машина резко подпрыгивала на ухабах. Со всех сторон слышались артиллерийские разрывы. Трассирующие пули бороздили небо, и звезды казались тусклыми. Внезапно в машине стало светло, как при вспышке магния. Справа от нас в небе повисла ракета. Она горела ровным бело-синим цветом и висела неподвижно, как лампа.